Румпельштильцхен

— Нет, не так, — возразил я.

— Нет так? А как тогда?

— Ты не прав. Траст это не завещание. И в этом случае ни о каком наследовании и речи не идет. Миллер ничего и ни от кого не наследует. Эти деньги всего-навсего будут возвращены ему.

— Хм, — задумался Блум. — Ладно, давай не будем его исключать, оставим как одного из подозреваемых. Но почему из этого числа должен быть исключен Кениг?

— Потому что, если бы его дочь только дожила бы до вторника и пережила бы его, то все деньги траста…

— Ну да, но вот только он сам-то об этом знает?

— Что ты имеешь в виду?

— Давай теперь обо всем по порядку, хорошо? Итак, первое: предположим, что Кениг знал, что его имя упоминается в завещании Викки.

— Тогда вернемся совсем немного назад, — сказал я. — В таком случае нам следует выдвинуть еще одно предположение, что разговор об этом состоялся у них после того, как Кениг получил то ее письмо.

— Почему?

— Потому что в том письме она просит его стать опекуном Элисон. Я думаю, что тогда для Кенига это стало неожиданностью.

— Ладно. Итак, он получает письмо, и в субботу он уже здесь, чтобы обо всем с ней проговорить. И вот Кениг говорит: «Послушай, Викки, конечно, я очень польщен, что ты хочешь, чтобы именно я взял на себя заботу о нашей дочери, но ты-то сама со своей стороны предприняла хоть какие-нибудь официальные действия, которые могли бы гарантировать, что Элли останется именно со мной?» И вот Викки уже рассказывает ему о своем завещании, по которому он должен стать опекуном над личностью и имуществом Элисон и говорит ему, что, о да, кстати, тебе также достанется одна четвертая часть денег по трасту. Ну как, Мэттью, а это звучит убедительно, а?

— Отлично, давай дальше.

— Итак, второе: Кенигу могло быть известно о существовании трастового соглашения. Все-таки некоторое время он был мужем Викки, и должны же они были, в конце концов, обсуждать это между собой. И, в чем я наверняка уверен, он даже мог знать, что срок по тому соглашению истечет, когда Викки исполнится тридцать пять лет. И уж я в чем уверен больше всего, так это в том, что ему также было известно, что день рождения у нее двадцать второго января. Так же с большой долей уверенности смею утверждать, что он заранее знал, что в трасте этом заложена весьма приличная сумма. Но — и это очень большое «но», Мэттью — мы не знаем, было ли ему известно о том, что в случае смерти малышки-Элисон, все это состояние должно будет снова возвратиться к Миллеру? Здается мне, что нет.

— Позволь узнать, почему?

— Ты мне тут как-то на днях говорил, что Миллер считал свою дочь крайне непрактичной и ничего не смыслившей в финансовых делах. А раз так, то чего ради ему бы вдруг понадобилось начать разъяснять ей подобные тонкости? Абсолютно незачем. Мне лично кажется, что сам он по сути своей обыкновенный деревенщина, при этом глубоко убежденный, что удел женщины — это краски, тряпки и ужимки, и что нечего им забивать свои пустые маленькие головки теми вещами, с которыми, как ему казалось, лучше всего могут справиться исключительно мужчины. Все эти говнюки с Юга такие же как он, понимаешь?

— А это-то здесь еще при чем?

— А все при том же. Если Кениг не знал, что если вдруг что-нибудь случится с малышкой, то все эти двенадцать «лимонов» снова будут возвращены Миллеру. Он, возможно, мог считать, что все должно будет достаться единолично ему, Кенигу, как родному отцу Элисон. Ведь так говорит закон, не так ли?

— Да, таков закон.

— Так что, возможно он рассчитывал на то, что сначала деньги станут частью собственности Викки, а потом — Элисон, и вот тогда он оказывался следующим во всей этой цепочки, естественно, уже с мешком наготове.

— Может быть.

— А отсюда и вывод — он все еще представляет для нас определенный интерес.

— Вполне может быть.

— Но у нас на данный момент имеется лишь одна возможность побольше разузнать об обоих чудилах, — сказал Блум. — Теперь нам остается вызвать сюда и одного, и другого, и посмотреть, как каждый из них примется перетягивать одеяло на себя.

За Кенигом Блуму никого посылать не пришлось, потому что в это время сам Кениг уже нетерпеливо дожидался Блума в приемной. Он сразу же объявил Блуму (и я не был уверен, что Блум ему тотчас же поверил; да и сам я, надо сказать, усомнился в этом), что утром он не удосужился купить газету, а также не включал ни радио, ни телевизора, и что всего час назад он как-то случайно повернул ручку радио у себя в машине, и после этого сразу же без малейшего промедления примчался сюда, но Блум тогда был занят, и его, Кенига, попросили немного подождать. Поскольку сам Кениг уже не один раз высказывал при мне свое отношение к личности детектива Морриса Блума, то мне, в принципе, совсем не трудно было догадаться, что обыкновенное предложение подождать за дверью кабинета — в то время, как он, Кениг, собственной персоной приехал сюда, и причем дело касалось его дочери, его убитой дочери — наверняка показалось ему невероятно оскорбительным, и это привело Кенига в ярость.

— Где она теперь? — продолжал возмущаться Кениг. — Почему мне до сих пор ничего не сообщили?