Румянцев-Задунайский

Государыня принимала в тронном зале, в присутствии членов конференции, придворных дам. Войдя в зал, Панин как-то оробел и в первую минуту ничего не видел перед собой, кроме белого сарафана в каменьях да позолоте, живых блестящих глаз на слегка подрумяненном лице, несколько оплывшем жиром, но все еще красивом… Государыня позволила поцеловать руку. Сделав это, он отступил на несколько шагов назад и застыл в позе солдата — ни живой ни мертвый.

По знаку государыни граф Воронцов извлек из пакета реляцию и стал нараспев читать:

— «Божиею споспешествовавшею милостью, управлением всемогущая Его десницы и счастьем вашего императорского величества вчера совершенная и главная над гордым неприятелем одержана победа»…

В зале стояла церковная тишина. Панин не сводил взора с государыни. Реляция писалась при его участии. Ему казалось тогда, что он запомнил каждое слово, а вот теперь она звучала для него как-то иначе, смысл ее доходил с трудом, словно вице-канцлер читал не тот документ, который сотворили там, в главной квартире.

Воронцов все так же нараспев продолжал:

— «Я дерзаю с сею Богом дарованного победоносному оружию вашему милостью ваше императорское величество со всеглубочайшим к стопам повержением всеподданейше поздравить, всеусердно желая, да Всемогущий благоволит и впредь оружие ваше в целости сохранить и равными победами благословить для приращения неувядаемой славы вашего величества и устрашения всех зломыслящих врагов.

В сей между местечком Наркитином, деревнями Гросс-Егерсдорф и Амельсгофом жестокой акции, какой, по признанию чужестранных волонтеров, особливо же Римско-императорского генерал-фельдмаршала-лейтенанта барона Сент-Андре, еще в Европе не бывало…»

Государыня поманила пальцем Ивана Ивановича Шувалова и, когда тот к ней нагнулся, шепнула ему что-то на ухо. Шувалов в знак согласия с ее величеством закивал головой, затем вернулся на свое место.

Между тем чтение продолжалось. Апраксин доносил:

— «Что до меня принадлежит, всемилостивейшая государыня, то я так, как перед самим Богом вашему величеству признаюсь, что я в такой грусти сперва находился, когда, как выше упомянуто, с такою фуриею и порядком неприятель нас в марше атаковал, что я за обозами вдруг не с тою пользою везде действовать мог, как расположено было, что я в такой огонь себя отважил, где около меня гвардии сержант Курсель убит и гренадеров два человека ранено, вахмейстер гусарский убит, и несколько человек офицеров и гусар ранено ж, також и подо мною лошадь, чего уже после баталии усмотрено. Одним словом, в такой был опасности, что одна только Божья десница меня сохранила, ибо я хотел лучше своею кровью верность свою запечатать, чем неудачу какую видеть»…

Тут до слуха Панина дошел шумок — в зале зашушукались. На лице императрицы появилась ироническая улыбка. Заметив ее улыбку, заулыбались остальные. Один только Бестужев-Рюмин оставался серьезным, даже немного хмурым. Должно быть, сердился на своего друга за его неумеренное хвастовство. Во дворе всем была известна слабость Апраксина порисоваться перед прочими, приписать себе качества, которых не имел, но при писании реляции он превзошел всякую меру. Фельдмаршал желал, чтобы государыня признала в нем великого героя и оказала такому герою достойные почести.

— В реляции Апраксина почти ничего не сказано о заслугах его генералов, — заметила Елизавета Петровна, обращаясь к Панину с покровительственной улыбкой. — В нашем обществе находится родительница графа Румянцева. Графине и нам интересно услышать, как вел себя в сражении сей генерал.

На какую-то минуту Панин пришел в замешательство. Ему было что рассказать о Румянцеве. Если откровенно, Румянцев был главным героем сражения. Он да генерал Лопухин. Но, рассказав правду, курьер мог бы этим подвести фельдмаршала, благодетеля своего…

Подавляя в себе смущение, Панин отвечал, что при сем сражении все подданные ее величества, в том числе и генерал Румянцев, каждый по своему званию, так себя вели, как должность того требовала…

Из Царского Села Панин возвращался вместе с Бестужевым-Рюминым. Канцлер был задумчив.

— Вы намерены ехать домой? — спросил он.

— Да, я еще не видел своей семьи, — как бы оправдываясь, ответил Панин.

Глядя в окошечко кареты, канцлер сказал:

— В армию можете не спешить. Отдохните немного. Я скажу, когда ехать. Кстати, — добавил он, — в Летнем дворце сегодня куртаг. Советую непременно быть, вместе с женой, разумеется. На куртаге будет великая княгиня[14].

— Постараюсь воспользоваться вашим советом, — ответил Панин и подумал: «На куртаге будет великая княгиня. Что граф хотел этим сказать?».

Он ждал, что канцлер пояснит свою мысль, но тот не был склонен к продолжению разговора. Откинувшись на спинку сиденья, канцлер закрыл глаза, давая понять, что желает отдохнуть. До самого дома он не произнес больше ни слова.

Глава II Заговор

1

Граф Панин задержался в Петербурге значительно дольше, чем предполагал. Причиной тому была неожиданная болезнь императрицы.