Румянцев-Задунайский

— Узнайте, в чем дело, почему убегают? — приказал Апраксин дежурному генералу.

Панин взял из свиты несколько человек и поскакал на пригорок. Заметив его, убегавшие солдаты в нерешительности остановились. Выхватив пистолет, Панин стал что-то кричать, должно быть, приказывал вернуться на покинутые позиции. Повинуясь, солдаты повернули обратно к пригорку и залегли лицом к противнику. Едва они успели это сделать, как вокруг стали рваться снаряды. Это место было хорошо пристреляно, и снаряды ложились точно. Удивляло только, как среди этих взрывов оставался невредим Панин. Он метался на своем горячем коне по пригорку, как бы бросая неприятелю вызов: вот, мол, я, стреляйте, только попадете ли?..

— Герой, чистый герой! — не удержался от восхищения Апраксин и оглянулся назад, желая убедиться, готовят ли обоз к ретираде. Многочисленная прислуга на сей раз усердствовала как никогда. Многие палатки были уже свернуты и уложены в повозки.

Обстрел пригорка неожиданно прекратился. Панин перестал скакать с места на место, привстал на стременах и стал внимательно смотреть в противную сторону. Потом он что-то крикнул солдатам, те дружно поднялись и побежали вниз с ружьями наперевес.

Панин поскакал к стоянке фельдмаршала. Красная епанча его развевалась на ветру, и от всего его вида исходило торжество, Еще не зная, что, собственно, произошло, почему отступавшие доселе солдаты смело пошли на противника, Апраксин понял, что на поле боя случилось что-то важное, радостное для русской армии.

— Ваше сиятельство, — рапортовал Панин, — противник атакован с фланга и тыла полками Румянцева.

— Румянцева? — не поверил Апраксин. — Вы не ошиблись, генерал? Румянцев за лесом, и мы не видели, чтобы он его обходил.

— Румянцев провел полки через лес и поспел вовремя. Левальд отступает, его солдаты в панике.

Апраксин снял шляпу и набожно перекрестился:

— Слава тебе, Господи, услышал ты наши молитвы!

5

Шесть дней и шесть ночей мчался в российскую столицу граф Панин с реляцией о сражении при Гросс-Егерсдорфе. В Петербург он прибыл субботним утром и, как было велено фельдмаршалом, сразу же направился к Бестужеву-Рюмину. Для великого канцлера у него был особый пакет, о содержании которого он мог только догадываться. Как он полагал, то было письмо личного характера. Апраксин был близким другом канцлера, и об этом знали все.

Встреча канцлера с молодым графом была теплой, дружеской.

— Как наш фельдмаршал, здоров ли? — спрашивал канцлер, принимая пакеты. — Я не успел позавтракать, — вдруг вспомнил он. — Не соблаговолите ли откушать со мною кофею?

Панин соблаговолил, и им принесли кофе в кабинет.

Пока камердинер разливал кофе, канцлер занялся пакетами. Тот, что предназначался императрице, он положил перед собой на стол, другой, адресованный ему лично, разрезал ножом и, найдя в нем два исписанных листа, углубился в чтение.

Попивая кофе, Панин незаметно следил за выражением лица хозяина. Ему было интересно узнать, о чем мог столько написать главе правительства главнокомандующий. Лицо канцлера оставалось непроницаемым — пока читал, ни один мускул не дрогнул.

— Что ж, — заговорил канцлер, кончив чтение, — буду счастлив поехать с вами во дворец. Доставленное вами известие вызовет у государыни великую радость.

Панин полагал, что канцлер повезет его сразу к государыне, но вместо этого они поехали в Сенат. Здесь Бестужев-Рюмин встретился с вице-канцлером графом Воронцовым и некоторое время совещался с ним в отдельной комнате. Затем они втроем спустились к парадному подъезду, сели в поджидавшую их карету, и кучер погнал в Царское Село.

Дорогой Бестужев-Рюмин и особенно Воронцов расспрашивали о сражении с прусской армией, о знакомых им генералах, участвовавших в баталии.

— А вы, граф, не брат ли Никите Ивановичу[13], нашему посланнику в Стокгольме? — неожиданно переменил разговор Воронцов.

— Брат, ваше сиятельство, — подтвердил Панин. — Младший.

— Замечательный человек! — сказал Воронцов. — Вы-то его, кажется, хорошо знаете? — обратился он к Бестужеву-Рюмину.

Канцлер молча кивнул головой. Да, он хорошо знал графа Никиту Ивановича. В свое время изысканными манерами и красивой внешностью граф сводил с ума придворных дам. На него обратила внимание даже сама императрица. Елизавета Петровна вообще была изменчива в своих симпатиях и антипатиях к людям. Внешне оставаясь верной Разумовскому, она влюблялась то в одного, то в другого. В свое время предметом ее увлечения был и Никита Панин. В 1747 году его соперничество Разумовскому стало настолько опасным, что Бестужев-Рюмин вынужден был принять решительные меры. Под благовидным предлогом он удалил двадцатидевятилетнего красавца от двора, направив его посланником в Копенгаген, а затем в Стокгольм. Разумовский до сих пор благодарен ему за ту услугу.

— Ваш брат умный человек, — сказал канцлер Панину, — и я думаю, вскоре ему найдется дело при дворе ее императорского величества.