Румянцев-Задунайский

Не дождавшись антракта, Румянцев уехал домой, Весь следующий день просидел у себя в кабинете. Им овладела странная апатия — ничего не хотелось делать, даже читать. В глубине души назревало — что-то болезненное, наполнявшее его смутной тревогой. В какую-то минуту появилось желание напиться простой русской водки, напиться допьяна, чтобы унять нараставшую душевную тревогу, забыться, и он даже распорядился доставить в кабинет два штофа, но в последний момент все же хватило сил осадить себя.

К исходу второго дня он не выдержал и поехал к сестре, он застал ее в слезах.

— Ах, братец!.. — метнувшись к нему, запричитала она. — Такое несчастье, такое несчастье! И кто бы мог подумать!.. Он заколол себя шпагой.

— Кто? — встревожился Румянцев.

— Как, ты еще не знаешь? Он… Свейковский. Ах, какое несчастье!

Румянцев насупился: стоило ли так убиваться из-за какого-то оболтуса? Свейковский был из компании молодых людей, соперничавших между собой за право быть любовником императрицы. А компания сия в последнее время возросла. После Потемкина, Екатерина все еще не могла остановиться на ком-либо одном. Был Корсаков, выдвиженец самого Потемкина, потом некий Страхов. Когда последний ей опостылел, на место любовника стали претендовать сразу двое — майор Семеновского полка Левашов и этот самый Свейковский. Хотя Свейковский и был знатнее родом, государыня отдала предпочтение его сопернику. И вот к чему это привело. Свейковский не перенес поражения и в отчаянии покончил с собой.

— Не вижу причин для расстройства, — холодно сказал Румянцев. — Одним подлецом меньше, только и всего.

— Не смей! — неожиданно громко закричала на него сестра с воспаленными от слез глазами. — Не смей, — повторила она, но уже тихо. — Он был очень, очень благородный человек. Он был не такой, как все.

Румянцев оторопело посмотрел ей в лицо, и ему вдруг вспомнился случайно подслушанный разговор в театре. И он подумал сейчас, что офицер рассказывал тогда правду.

— Скажи, — решительно заговорил он, стараясь удержать сестру во власти своего взгляда, — это правда, что государыня застала тебя в объятиях ее любовника?

— Какого любовника? — Глаза сестры расширились, слез в них как не бывало.

— Сама знаешь.

Спасаясь от его взгляда, графиня отвернулась к окну, некоторое время молча смотрела на погружающийся в сумерки город, затем приняла прежнее положение. На лице обозначилось выражение вызова.

— А если и правда, что из того? Бог дал мне сердце, а сердцу нельзя запретить любить.

— У тебя есть муж.

— А разве ты был бобылем, когда добивался любви Строгановой?

Боже, что она сказала?! Как посмела?! Как посмела сравнить бесстыдную распущенность с тем, что было между ним и прекрасной графиней? Он был оскорблен. Оскорблен до того, что не мог даже прикрикнуть на нее. Он круто повернулся и быстро зашагал к выходу. Сестра что-то кричала ему вслед, он более ее не слушал.

Карета стояла на месте. Денщик, разговаривавший с кучером, кинулся открывать дверцу.

— Пожалуйте, ваше сиятельство.

Румянцев неловко, ударившись боком о что-то твердое, влез в карету и откинулся на спинку сиденья.

— Куда прикажете?

Ответа не последовало. Выждав некоторое время, денщик повторил вопрос. Наконец Румянцев очнулся от его голоса и назвал адрес жены.

До дома жены езды не более четверти часа. Мысли о ней не покидали его всю дорогу. Боже, как глупо, что он жил с женой раздельно — она в одном, а он в другом доме! Они жили так, словно не были супругами. Он навещал ее реже, чем сестру… И все из-за дурацкой своей обиды. Не мог простить ей худых слов о поведении Прасковьи Александровны. А ведь она, супруга, в сущности, была права. Она раньше заметила то, что он понял только сейчас. Он был несправедлив к ней. Все эти годы она оставалась ему верной женой, а детям любящей матерью. Он должен сегодня же сказать ей об этом, должен попросить у нее прощения.

Графиня Екатерина Михайловна читала какую-то книгу, когда он, обуреваемый мыслями о раскаянии, вошел к ней в светлицу.

— Случилось ли что, батюшка мой? — сняв очки и положив книгу на стол, поднялась она. — На тебе лица нет…

Он порывисто поцеловал ей руку, как не целовал уже давно.

— Что случилось? — повторила она вопрос.

— Ничего не случилось. Я приехал сказать, что я не могу… мы не можем больше оставаться в этом болоте сладострастия и разврата. Завтра же уедем в Киев, будем жить в своем имении.

— В Киев? А государыня?

— Мое общество при дворе давно угнетает государыню, и она будет рада, если уеду наконец на место своей службы. Я должен быть там, — добавил он с твердостью человека, принявшего окончательное и бесповоротное решение.

— А дети? — слабо возразила она. — Они в нас еще нуждаются.

Ах, дети!.. Он почему-то всегда забывал о детях. Наверное, потому, что они выросли без него, выросли благодаря заботам одной только матери. Впрочем, дети уже взрослые. Миша в генералах ходит, к тому же у них есть влиятельные покровители — Голицыны, например. Неспроста же князь Александр Михайлович похвалялся перед императрицей, что любит своих племянников больше, чем родной отец…