Руда

Тележка подкатила к конторе. Кутузов, бывший гвардейский капитан, начальник невьянской караульной команды, спустился с крыльца и вытянулся по-военному перед Акинфием. По его красивому равнодушному лицу не понять, успешно ли кончилась командировка.

— Живого аль мертвого доставил? — нетерпеливо спросил Демидов.

— Живого, господин фундатор. [34]Только он в изумленье.

— Где догнали?

— На Камне, перед спуском к Сулему.

— Кроме твоих людей, никто его не видал?

— Чисто.

— Не болтал лишнего?

— Нес околесицу всю дорогу.

Акинфий в гневе поднял серые стрелки усов:

— Я ж велел рот завязать!

— Задыхается, — живым бы не довезти. Да никто его лая не слушал. Изумленный, я вам докладываю.

Акинфий посмотрел вокруг. Площадь между конторой и высокой сторожевой башней была пуста.

— Давай его сюда. Будет ему сейчас суд и расправа.

По знаку Кутузова из конторы вывели беглеца. Руки его были связаны за спиной, узкая грудь выгнулась горбом, горло дергалось судорогой. Завидев Акинфия, он ощерился, глаза его заблестели.

— Пес кровавый! — прохрипел он. — Взял-таки. Так жри скорей, не мучай хоть!

Его поставили перед тележкой, он качался, едва держался на ногах. Акинфий откинулся на спинку тележки и сверху спокойно рассматривал свою жертву.

— Хорош! — Акинфий презрительно сощурился. — Хорош, — право ну. Это ты хотел меня изобличить? А? Ты собирался меня расплавленным свинцом потчевать?

Мужик кашлял глухо, закрыв глаза. Потом обессилел, опустился на колени, сел на пятки.

— Что с тобой сделать, не знаю, Шорин, Степаныч, посоветуй. Плетей? Так он с десяти плетей кончится; о батогах и думать нельзя.

— Нечего тебе больше со мной делать. — Мужик говорил почти мирно, удивленно и тихо. — Что сделал с вольным человеком?! Я, поди, не меньше твоего жить хотел.

— Простить, что ли, Степаныч?.. Ладно, я не злопамятный. Поставь его на прежнюю работу. На полгода, может, еще хватит его. Убыток отквитает, и то слава богу.

Мужика подкинуло кверху. Он задергал связанными руками, завыл дико:

— Не смей, зверь! Не смей! Лучше кинь в домну, как Якушку, как Чекана-рудознатца по твоему приказу живых кинули. Обличаю тебя, Акинфий, перед твоими людьми. Мизгирем сидишь, Акинфий, в своей крепости, по всему Камню тенета раскинул, вольных людей имаешь и кровь из них пьешь. Всё и железо у тебя на крестьянской крови замешано, и по золоту твоему кровяные жилки видны…

— Вставь ему кляп, Кутузов, — обронил Демидов и ткнул кучера. Не успели лошади тронуть с места, как Демидов, поворачиваясь, вдруг увидел, что у заднего колеса тележки стоят еще двое людей. Неизвестно, когда они подошли и что слышали.

Один из них был его сын Никита, румянощекий, сероглазый малый. Второй… второго Акинфий тоже хорошо знал, но никак не ожидал увидеть на своем заводе, да еще в такую неподходящую минуту. Это был шихтмейстер Булгаков, татищевский горный офицер, старый служака, въедливый, как муха. До осени прошлого года Булгаков для надзора жил в Невьянске и очень докучал заводчику. Демидову удалось добиться, чтобы убрали всех казенных наблюдателей из его заводов, и появление Булгакова, нельзя сказать; чтобы напугало его, — не таковский был человек Акинфий, — но взбесило до крайности.

— Стой! — буркнул он кучеру. — Ты, сударь, зачем сюда явился?

— Простите, помешал вам, Акинфий Никитич, — миролюбиво заговорил Булгаков, приподнимая шляпу над париком. — Я с чусовского каравана проездом. Вздумал заводской дорогой в Катеринск вернуться.

— Мимо ворот бы и ехал. Кто его пустил сюда?

— Пожитки кой-какие у меня тут оставались, их забрать надо, — бормотал, опешив, шихтмейстер. Он еще не хотел верить, что Демидов так грубо принимает его, офицера и дворянина. — Вот Никита Акинфиевич встретили и привели по старому знакомству… Лошадку бы мне… мои притомились…

— Попрошайки, нищие татищевские! Слушать не хочу, вон с завода!

Тут Булгаков обиделся. Он раздул ноздри, кинул руку к эфесу шпаги (но шпаги не было) и заговорил с деревянным дребезгом, очень похоже на татищевский голос:

— Я государский чиновник, сударь мой. Оскорблять меня никому не позволено. Да-с. Сие сочтено будет за оскорбление величества.

После этих гордых слов хотел было с гордостью повернуться и уйти, но возня за тележкой вдруг его надоумила:

— Кто сей человек, что сказывает себя вольным?

Ответа не получил. Обошел тележку сзади и увидел, что мужик с забитым тряпкой ртом, со скрученными за спину руками рвется из рук двух солдат, и те не могут его унести.

— Господин Булгаков, — торопливо сказал Демидов, — извольте итти в хоромы… да нет… Степаныч, слезь-ка, пусти их благородие. Поедем, господин шихтмейстер.

Он говорил настойчиво, вежливо и угрожающе одновременно. «Слово и дело» могло прозвучать каждую секунду.

— Садитесь же, садитесь, — повторял Демидов, отвлекая на себя внимание шихтмейстера.

В эту минуту мужик, вися в воздухе и стуча головой по земле, ухитрился выбить тряпку изо рта и снова завопил. Обращался он прямо к Булгакову:

— Ты приказный? Слушай… Всё тебе скажу… всё… всё… Бог тебя послал… Ох!.. Вели пустить меня.