Ртуть

В юности Джеффрис отличался редкой красотой, даже по меркам поколения, давшего миру таких адонисов, как герцог Монмутский и Джон Черчилль. Особенно хороши были глаза; может быть, поэтому юный Даниель Уотерхауз всякий раз цепенел под их взглядом. В отличие от Черчилля, Джеффрис с годами подурнел. Живя в Лондоне и карабкаясь со ступеньки на ступеньку – поверенный герцога Йоркского, борец с мнимыми заговорщиками, верховный судья и, наконец, лорд-канцлер, он заплыл жиром, как баранья почка. Брови выросли в огромные кустистые крылья, почти рога. Глаза хранили былую красоту, но смотрели уже не с юного безупречного лица, а из своего рода амбразуры между складками жира и ощеренными бровями. Прошло, наверное, лет пятнадцать с тех пор, как Джеффрис мог припомнить всех, кого отправил на смерть; он должен был сбиться со счёта если не на папистском заговоре, то уж точно на Кровавых ассизах.

Во всяком случае, Даниель смотрел в глаза лорд-канцлера и не мог отвести взгляд. В некотором смысле Джеффрис просчитался, задумывая этот спектакль. Снотворное, вероятно, подмешали Даниелю в кофейне; затем подручные Джеффриса похитили его, когда он заснул в лодке. Однако под действием опия он до последнего мига забывал испугаться.

Дрейк не испугался бы и без всякого опия; в этой самой комнате он обличал архиепископа Лода в лицо, зная, что его ждёт. Даниель до сих пор держался храбро лишь потому, что плохо соображал. Сейчас же, глядя в лицо Джеффриса, он вспомнил все ужасы, которые про него слышал. О диссидентах, что «кончали с собой», перерезав себе горло до самого позвоночника; о повешенных в Таунтоне, умирающих долгой мучительной смертью, о том, как герцогу Монмутскому отрубили голову с пятого или шестого удара, в то время как Джеффрис смотрел на него вот этими самыми глазами.

Мир утратил всякие краски. Что-то белое и воздушное возникло рядом с лунным лицом – рука в кружевной манжете. Джеффрис схватился за один из штырей.

– Говорите, ваша революция не связана с насилием, – сказал он. – Советую вам серьёзней задуматься над природою революции. Ибо, как вы видите, этот крюк сейчас наверху. Другой внизу. Верно, мы можем поменять их местами, совершив переворот.

Джеффрис повернул ошейник, всем весом лежащий на Даниелевом кадыке. У Даниеля были все резоны закричать, но он только жалобно силился глотнуть воздуха.

– Ах, только посмотрите! Тот, что был наверху, теперь внизу. Давайте повернём его, ведь ему это не по вкусу. – Джеффрис вернул ошейник в прежнее положение. – Увы, мы пришли к тому, с чего начали: верхи наверху, низы внизу, так в чём же смысл переворота?

Джеффрис повторил демонстрацию, смеясь тому, как Даниель ловит ртом воздух.

– Можно ли мечтать о лучшей карьере! Медленно обезглавливать однокашников! Мы всячески длили казнь Монмута, однако топор – грубое орудие, Джек Кетч – мясник, и всё закончилось скоро. Ошейник – идеальное средство для перепиливания шеи, с ним я мог бы растянуть смерть Монмута на дни! – Джеффрис вздохнул от удовольствия.

Даниель уже ничего не видел, кроме бледно-лиловых пятен в сером клубящемся тумане. Однако Джеффрис, по всей видимости, дал приставам знак поднять стул – вес ошейника переместился на ключицы, и попытки Даниеля вздохнуть увенчались-таки успехом.

– Надеюсь, я избавил вас от глупых обольщений касательно революции. Чтобы низы стали верхами, верхи должны стать низами, но верхи любят быть наверху, и у них есть армия и флот. Революция без насилия невозможна; рано или поздно она закончится поражением, как закончилась поражением революция вашего отца. Вы усвоили урок? Или повторить?

Даниель пытался что-то сказать, а именно – взмолиться, чтобы Джеффрис не повторял. Он должен был взмолиться, потому что демонстрация причиняла чудовищную боль и могла бы его убить, а молчал лишь потому, что гортань не работала.