– Потому на него и следует обратить внимание. Готова поспорить, у него был властный отец и, быть может, старшие братья. Его постоянно проверяли и тюкали. Он никогда не был женат, не самоутвердился даже в такой малости, как рождение сына, и теперь достиг той поры, когда либо что-то свершит, либо уже не свершит никогда. Всё это смешалось в его голове с грядущим восстанием против английского короля. Он решил поставить на успех восстания свою жизнь – не в смысле жить или умереть, а в смысле – добьётся в ней чего-нибудь или нет.
Вильгельм поморщился:
– Никогда не заглядывайте так глубоко
– Почему? Может быть, вам это было бы на пользу.
– Нет, нет, вы уподобляетесь члену Королевского общества, режущему живую собаку, – вы преисполнены холодной жестокости.
– Я?! А вы? Воевать – доброта?
– Для многих легче получить стрелу в грудь, чем выслушать ваше описание.
Элиза невольно рассмеялась.
– Не думаю, что жестоко описываю худого. Напротив, я верю, что он преуспеет. Судя по стопке писем, за ним стоят влиятельные англичане. Завербовать столько сторонников, оставаясь в такой близости к королю, – очень трудно.
Элиза надеялась, что сейчас Вильгельм хотя бы отчасти проговорится, чьи это письма. Однако он едва ли не с первых слов разгадал её игру и отвёл взгляд.
– Безумная опрометчивость, – сказал он. – Не знаю, стоит ли полагаться на человека, затеявшего столь отчаянный план.
Наступила тишина. В камине с шипением и треском рассыпалось на угольки полено.
– Вы хотите мне что-то в связи с ним поручить?
Снова молчание, но теперь бремя ответа лежало на Вильгельме. Элиза, отдыхая, изучала его лицо. Судя по всему, роль испытуемого ему не нравилась.
– У меня для вас важное дело в Версале, – признал он. – Я не могу отправлять вас в Лондон возиться с Даниелем Уотерхаузом. Впрочем, что касается него, в Версале вы будете даже полезней.
– Не понимаю.
Вильгельм широко открыл глаза, набрал в грудь воздуха и выдохнул, прислушиваясь к своим лёгким. Потом выпрямился, хотя его маленькое поджарое тело всё равно утопало в кресле, и взглянул на огонь.
– Я могу сказать Уотерхаузу, чтобы он был осмотрительнее. Он ответит: «Да, сир», но то лишь слова. Он не будет по-настоящему осторожен, пока ему не для чего жить.
– И вы хотите, чтобы я дала ему этот смысл.
– Я не могу потерять его и тех, кто поставил свою подпись под письмами, из-за того, что однажды ему станет безразлично, жить или умереть. Ему нужна причина, чтобы цепляться за жизнь.
– Это несложно.
– Вот как? Я не могу придумать предлога, чтобы свести вас в одной комнате.
– У меня есть ещё одна странность, сир. Я увлекаюсь натурфилософией.
– Ах да. Вы остановились у Гюйгенса.
– А сейчас в городе находится ещё один друг Гюйгенса, швейцарский математик Фатио. Он молод, честолюбив и отчаянно хочет вступить в Королевское общество. Даниель Уотерхауз – секретарь Общества. Я устрою обед.
– Имя Фатио мне знакомо, – рассеянно произнёс Вильгельм. – Он назойливо добивается аудиенции.
– Я выясню, что ему нужно.
– Отлично.
– А что касательно остального?
– Простите?
– Вы упомянули, что у вас для меня важное дело в Версале.
– Да. Зайдите ещё раз перед отъездом, и я объясню. Сейчас я утомился, устал говорить. То, что вам нужно будет сделать, очень существенно, от этого зависит всё остальное. Я должен собраться с мыслями, прежде чем давать вам указания.
Г-н Декарт умеет весьма правдоподобно подавать свои умопостроения и выдумки. С тем, кто читает его «Начала философии», происходит то же, что с читателем романов, которые доставляют удовольствие и производят впечатление подлинных историй. Образы мельчайших частиц и вихрей увлекают своей новизной. Когда я читал его книгу… впервые, мне казалось, будто всё превосходно обосновано; сталкиваясь с затруднениями, я полагал, что недостаточно хорошо понял его мысль… Однако со временем, обнаруживая вновь и вновь утверждения явно ложные или весьма сомнительные, я полностью избавился от былого преклонения и теперь не нахожу в его физике ничего, что могу принять как истину.