Ртуть

– Положи в коробку и отправь Апнору в качестве задатка, – предложила Элиза.

Покуда они говорили, солнце выглянуло и осветило комнату. Любой голландец обрадовался бы такой внезапной перемене, но Гюйгенс повёл себя странно, как будто ему внезапно напомнили о тягостной обязанности. Он обвёл глазами часы.

– У меня есть четверть часа на еду. Потом нам с Элизой предстоит работа на крыше. Вы, сержант Шафто, можете остаться…

– Не буду злоупотреблять вашим гостеприимством, – сказал Боб.

Работа Гюйгенса состояла в том, чтобы неподвижно стоять на крыше и щуриться в инструмент, покуда все колокола Гааги бьют полдень. Элизе было велено не вертеться под ногами, а записывать цифры в черновую тетрадь и время от времени подавать нужные принадлежности.

– Вы хотите знать, где солнце находится в полдень?..

– Вы сформулировали с точностью до наоборот. Полдень – время, когда солнце достигает определённого места. Ничего другого полдень не означает.

– Так вы хотите знать, когда полдень…

– Сейчас! – объявил Гюйгенс и быстро глянул на часы.

– Тогда все часы в Гааге врут.

– Да, и мои в том числе. Даже хорошие часы спешат или отстают, поэтому их время от времени следует подводить. Я делаю это всякий раз, как выглядывает солнце. Через несколько минут Флемстид будет делать то же самое с вершины Гринвичского холма.

– Жаль, что людей нельзя так же просто отрегулировать, – заметила Элиза.

Гюйгенс взглянул на неё не менее пристально, чем за мгновение до того смотрел в инструмент.

– Очевидно, вы имеете в виду кого-то конкретного, – проговорил он. – Про людей могу сказать следующее: трудно определить, идут ли они верно, но всегда видно, когда они сбились.

– Очевидно, вы о ком-то конкретном, господин Гюйгенс, – сказала Элиза, – и боюсь, что обо мне.

– Вас рекомендовал Лейбниц, тонкий знаток человеческого ума. Увы, не столь тонкий знаток характеров, ибо предпочитает о каждом думать хорошо. Я навёл справки в Гааге, и весьма достойные люди заверили, что вы меня политически не скомпрометируете. Из этого я заключил, что вы умеете себя вести.

Элиза внезапно почувствовала себя очень высоко и у всех на виду. Она отступила на шаг и взялась за тяжёлую треногу телескопа.

– Простите, – сказала она. – Я поступила глупо. Я знаю это и знаю, как себя вести. Однако я не всегда жила при дворе. Я шла к своему нынешнему положению кружным путём, и жизнь не во всём сделала меня приглядной. Вероятно, мне следует стыдиться. Однако мне больше хочется держать себя вызывающе.

– Я понимаю вас лучше, чем вы думаете, – промолвил Гюйгенс. – Меня с детства готовили в дипломаты, но в тринадцать лет я соорудил себе токарный станок.

– Что, простите?

– Токарный станок. Там, внизу, в этом самом доме. Вообразите ужас моих родителей. Они учили меня латыни, греческому, французскому и другим языкам. Учили играть на лютне, виоле и клавесине. Из истории и литературы я выучил всё, что было в их силах. В математике и философии меня наставлял сам Декарт. А я сделал себе токарный станок, потом научился шлифовать линзы. Родители боялись, что произвели на свет ремесленника.

– Я очень рада, что для вас всё обернулось так хорошо, – сказала Элиза, – но по тупости не могу взять в толк, как ваша история относится ко мне.

– Не беда, что часы спешат или отстают, если время от времени проверять их по солнцу и подводить. Солнце может выглядывать раз в две недели. Больше и не надо. Достанет нескольких светлых полуденных минут, чтобы заметить ошибку и подправить часы – при условии, что вы даёте себе труд делать наблюдения. Родители это понимали и потому смирились с моими странными увлечениями. Они верили, что научили меня видеть, когда я сбился, и выправлять моё поведение.

– Теперь я, кажется, поняла. Осталось лишь применить этот принцип ко мне.

– Если я вхожу утром в столовую и вижу, что вы совокупляетесь на столе с иноземным дезертиром, словно какая-нибудь голодранка, я возмущён. Признаю. Однако куда важнее ваше дальнейшее поведение. Если вы держитесь вызывающе, я понимаю, что вы не умеете распознать и поправить свою ошибку. В таком случае вы должны покинуть мой дом, ибо такие люди могут катиться лишь дальше к гибели. Однако если вы обдумываете своё поведение и делаете правильные выводы, то я понимаю, что в конечном счёте у вас всё будет как надо.

– Хороший совет, и я за него признательна, – сказала Элиза. – В принципе. Однако на практике я не знаю, как быть с Бобом.

– Мне кажется, вам кое-что с ним надо утрясти, – предположил Гюйгенс.

– Мне кое-что надо утрясти с миром, – отвечала Элиза.

– Что ж, утрясайте. Можете оставаться у меня. Но впредь, если захотите с кем-нибудь переспать, будьте так добры заниматься этим у себя в спальне.

Биржа (Между улицами Треднидл и Корнхилл)