Розы и тернии

Девушка сделала несколько колеблющихся шагов.

– Тебе не дойти одной… Далече живешь-то? – сказал, видя слабость спасенной им, Никита.

– Порядком отсюда…

– Так, слышь… Как звать-то тебя?

– Любой.

– Так, слышь, Люба, я доведу тебя… Пойдем…

– Спасибо, Микитушка…

Никита взял Любу за руку, и они медленно двинулись в путь.

Сперва они шли молча, и Никита разглядывал наружность Любы. Девушка была среднего роста и стройна. У ней были черные глаза, обведенные дугою темных, гордых бровей, между тем как коса ее была русая с легким рыжеватым оттенком. Несколько худощавое лицо казалось бледным, быть может, от пережитого потрясения, зато пухлые губы от этой бледности казались ярко-алыми.

«Ишь, краля какая!» – подумал Никита и тут же в своем простосердечии вымолвил:

– И подумать только – не услышь я, такую красоточку мужичье серое насмерть задавило б! Вот, чай, женихов-то сколько б плакало!

Люба весело рассмеялась, обнаружив два ряда мелких зубов, похожих на зубы хищного зверька.

– Кому по мне плакать!

– Что так? Али, скажешь, нет дружка милого?

– Нет, – спокойно ответила девушка.

Из дальнейшей беседы Никита узнал, что Люба – круглая сирота, что отец ее был торговым человеком, да проторговался незадолго до смерти своей, что мать ее умерла года три назад, а теперь она живет у брата, который старше, чем она, годами пятью, что брат этот женат, детей у него ни мало ни много как шесть человек и что невестка – братнина жена – злющая-презлющая баба и ее, Любу, из семьи выживает.

Со своей стороны, Никита рассказал, кто он, откуда и когда в Москву приехал, где в городе приют нашел, – словом, когда они подошли к дому, в котором жила Люба, они распрощались как старые знакомые.

– Может, Бог приведет и еще нам свидеться, – промолвил Никита при прощанье, почему-то вздыхая.

– Может… – ответила девушка. – Я вот сюда недалече, в Микольскую церковь, к обедне хожу… – с улыбкой добавила она зачем-то.

– А-а! Сюда! – многозначительно проговорил Никита, и на лицо его легло довольное выражение.

Вернувшись домой, он застал Ивана уже сидевшим за обедом вместе с женою и детьми. Его встретили расспросами и восклицаниями. Он коротко рассказал о неожиданном приключении, скрыв, сам не зная почему, что он проводил спасенную им девушку до ее жилища: ему точно неловко было говорить об этом.

В Москве Никите повезло: благодаря знакомству Ивана Безземельного с неким Елизаром Марковичем, ключником князя Щербинина, он был принят наймитом во двор этого князя.

XXVI. Нежеланный жених

Серенький зимний день. Тоскливо затянутое облаками небо, тосклив врывающийся в окна сумеречный свет. Не на чем глазу отдохнуть, хочется живой, яркой краски, а все бледно, как будто та густая пелена снега, которая теперь покрывает московские улицы, кидает на все беловатый, холодный, мертвенный отцвет.

Не весело всем в такой день, а тому, у кого грусть на душе, еще грустней и тяжелей становится. Недаром так невесела сидит перед оконцем царевна Ксения и смотрит сквозь слюду на снег двора. Тоскуется ей. Разлетелись, как дым, белые пылкие грезы, но разогнал их не этот серый день: рассеялись они не теперь, а давно – в час приезда королевича.

Жених… Она видела его – мельком, правда, но с нее довольно и этого; в нем не было и тени сходства с тем женихом, образ которого она видела в мечтах. Этот белобрысый немец – ее жених! Ей не верится, верней, не хочется верить. Длинный, сухопарый, с белесоватыми, «телячьими», как называла их успевшая все подметить зорким женским взглядом Ксения, глазами… Нет, Бог с ним! Не надо ей такого жениха! Брат говорит, что этот белобрысый королевич очень ученый: на каких только языках не говорит, и в день приезда на славянском языке речь сказал; он и в других науках такой же искусник – умеет снадобья всякие составить либо, по трубкам каким-то на огне прогнав, одно снадобье в другое обратить… Пусть так, а все ж лучше было б, если б, заместо учености столь великой, у него были глаза покрасивей, плечи пошире да стан постройней. Век с таким вековать – ай, бо-о-оже мой, боже!

Занялась царевна печальными думами, не слышит она, как скрипнула дверь, как в комнату вошла довольно полная, еще не старая женщина.

– Что задумалась, доченька? – тихо приблизясь к Ксении, промолвила пришедшая и ласково погладила рукой черноволосую головку царевны.

– Взгрустнулось мне, матушка… – ответила Ксения Борисовна.

– Что так? Да и не первый день грустна ты… Заприметила я, да и боярыни говорят то же… С чего ты, родная моя, а? Может, недужится, дитятко? – наклонясь к дочери, проговорила царица Мария.

– Нет, не недужится мне…

– А что же грустишь?

– Сама не знаю с чего! – потупясь, сказала царевна.

– Ой ли? Уж не порчу ль напустили на тебя? Не сглазили ли? Мало ли ноне злых людей!

– Нет, то не с порчи.

– Знаешь что, – решительно промолвила царица, – ты как хочешь, а дохтуру немчину[6] скажу: пусть он тебя посмотрит, пусть полечит – не иначе, как хворь с тобою какая-то непонятная приключилась.

– Ах, не хворь вовсе! Ах, не хворь! – воскликнула царевна, потом, покраснев, добавила: – Матушка!

– Что, дитятко?