Розы и хризантемы

— Да, пока не гонят… Недаром говорится: болезнь входит пудами, а выходит золотниками. И вы знаете, что врач сказал? Вполне возможно, что повлияли эти краски проклятые. Второй год с ними вожусь, а они, оказывается, чрезвычайно вредные. Но когда как огня боялась этого завода! А вышло — из огня да в полымя. И картошка эта дурацкая… Стала бы я себя гробить, если б знала, что у меня сердце в таком состоянии! Польстилась, идиотка, что брат участок достал. Простить себе не могу! По собственной глупости загубила последнее здоровье. Но кто же мог предположить? Все хочешь, как лучше.

— Да, — соглашается Елизавета Николаевна. — Теперь уж, по крайней мере, берегите себя.

— Теперь инвалидность обещают, — вздыхает мама. — Что ж — хоть на работу не погонят. Ничего не попишешь… Как говорится — если б знала, где упала, я б соломку подостлала… И главное, что обидно — никто не сказал, не предупредил… Ни одна собака!

По вечерам Елизавета Николаевна прядет. Мне нравится стоять возле прялки и смотреть, как крутится колесо, как скачет веретено — вверх быстро, а вниз медленно… Из белой кудели получается толстая крученая нить.

— Не шей ты мне, матушка, — напевает Елизавета Николаевна, — красный сарафан… Не входи, родимая, попусту в изъян…

— Мама, хочешь, я тебе сказку прочитаю? — говорит Танечка.

Она не умеет читать, даже не знает ни одной буквы, но она открывает книжку и водит по странице пальчиком, будто правда читает:

— Жил-был Волк, зубами щелк, а у него была Лиса, всему городу краса. Пошли они раз на базар покупать Волку самовар. Вдруг откуда ни возьмись Медведь и давай реветь!

— Ой, страшно! — говорит Елизавета Николаевна. — Страшно, доченька…

— Не бойся, — уговаривает Танечка. — Это понарошке… Он хороший Медведь, он никого не ест, только ягодки.

Крутится, крутится колесо, скрипит педаль, тянется, тянется нить. Я присаживаюсь к столу, кладу голову на руку.

— Ой вы, кони, мои кони… — поет Елизавета Николаевна.

Кто-то звонит в дверь. Прасковья Федоровна идет открыть.

— Телеграмма, — говорит она, вернувшись.

— Что такое? — пугается Елизавета Николаевна.

— Не нам, им… — Прасковья Федоровна разворачивает телеграмму. — «Заберите вашу мать. Старовольцева Екатерина».

Я знаю: Старовольцева Екатерина — это та девушка, у которой живет в Минске бабушка. Она все время шлет маме письма и телеграммы, а мама отравляет их папе на фронт, чтобы он ходил к своему генералу и добивался для бабушки разрешения на въезд в Москву.

— Спрячь, не показывай ей, — говорит Прасковья Федоровна. — Только лишнее волнение.

— Ладно, положи на комод, — вздыхает Елизавета Николаевна. — Давайте-ка спать, — обращается она к нам. — Завтра пойдете в клуб, кукольный театр будет.

Театр — это много-много стульев и впереди возвышение. На возвышении стоит большой ящик — как домик. Из окошек высовываются разные куклы и тряпичные звери, сами разговаривают, поют и смеются. И ребята вокруг смеются тоже. Я не знаю, отчего они смеются, — я никак не могу расслышать слов. Потом представление заканчивается, Прасковья Федоровна застегивает на нас пальто — она зашила мое пальто, подставила из-под низу заплаты, так, что почти незаметно и вата не торчит. Она надевает нам шапки и туго затягивает шарфы. Мы идем домой.

— А видела, как он его за хвост таскал? — продолжает смеяться Шурик.

— Да! — говорит Марина. — А как Волк от Красной Шапочки удирал?

Мне делается ужасно обидно, я чуть не плачу — как они успели все это разглядеть? Почему я ничего не видела?

— А как Петрушка на пол свалился? Высовывался-высовывался и свалился! Смешно, да?

— Не на пол, а на партер! — говорю я. — В театре не пол, а партер!

— То, может, в настоящем театре, — спорит Шурик, — а это не настоящий театр, это — клуб. Бабушка, правда, в клубе пол, а не партер?

— Правда, — говорит Прасковья Федоровна. Я так привыкла жить у Луцких, как будто я всегда у них жила. У меня есть свое место — на два стула кладут гладильную доску, а чтобы я не упала, стулья ставят возле стола и задвигают швейной машиной. «Как в люльке», — говорит Елизавета Николаевна. Когда Елена Николаевна бывает дома, она спит с Мариной на диване, и тогда Шурик тоже спит на стульях, по другую сторону стола. Мы приподымаем клеенку — каждый со своей стороны — и переглядываемся. Но вообще Елена Николаевна приезжает редко. У нее такая работа, она все время в какой-то экспедиции.

Прасковья Федоровна рассказывает нам сказки — про Кощея Бессмертного и про Марью Моревну, про ясного Сокола и про Бабу Ягу.

— Кощей Бессмертный домой возвращается, под ним добрый конь спотыкается. «Что, несытая кляча, спотыкаешься? Али чуешь какую невзгоду?» — «Иван-царевич приходил, Марью Моревну увез…»

И еще она делает нам иногда «пирожные» — мажет хлеб маслом и посыпает сверху сахаром. И каждому дает по «пирожному».

И вдруг Елизавета Николаевна возвращается с работы и говорит:

— Завтра твоя мама выписывается из больницы.

— Придет домой?..

— Конечно. Мы ее пойдем встречать.

— А я у вас буду жить или у мамы?