Розы и хризантемы

Мама привела к нам Георгия Ивановича. Познакомилась с ним на трамвайной остановке и привела к нам домой — кормить тарелкой супа. Георгий Иванович высокий, тощий, штаны у него ободраны лохмами, рубаха вытертая, грязная. Он кончил три института: Геологический, Кристаллографии и Институт философии Коммунистической академии. А живет он один в маленьком домике возле мужской школы.

— Подождите, я подыщу вам старые брюки Павла, — обещает мама.

— Не трудитесь! — хмурится Георгий Иванович и отхлебывает с ложки суп. — Не собирал обносков с барского плеча и впредь не намерен!

— При чем тут обноски? Какие обноски? О чем вы говорите? — спорит мама. — Что за гордыня такая неуместная? Вполне приличные брюки. Уж во всяком случае, куда лучше вашего тряпья.

— Это тряпье — меня спасло! — заявляет Георгий Иванович.

— Не понимаю: от чего и каким образом оно вас спасло?

— Вам не обязательно понимать.

— Прекрасно. Но вам тоже вовсе не обязательно ходить оборванцем. Интеллигентный человек с тремя дипломами! А выглядите как огородное пугало. Извольте, вот — совершенно целые, чистые, отглаженные брюки. Я вам заверну в газету. Берите и не спорьте, пожалуйста.

Георгий Иванович раскрывает свой портфель — огромный, потрепанный — и вытаскивает оттуда рукопись.

— Это труд моей жизни! Я открыл Шпицберген.

— Положим, — хмыкает папа, почесывая ухо, — Шпицберген открыли не вы. Архипелаг Шпицберген открыл в 1596 году голландский мореплаватель Виллем Баренц. В честь коего и названо Баренцево море.

— Я открыл Шпицберген в совершенно ином смысле! — сверкает глазами Георгий Иванович, но брюки все-таки заталкивает в портфель — вместе с рукописью. — Геологическом! В одной только Ленинской библиотеке мною выписаны двести сорок семь препозиций!

— Как вам будет угодно, — говорит папа.

— Вы меня не понимаете и не можете понять! Вы слишком глупы и необразованны!

— Премного благодарен за столь лестный отзыв…

— Академик Бардин умнее вас и потому ценит мой труд!

— Нинусенька, зачем ты притащила сюда этого сумасшедшего? — спрашивает папа, когда Георгий Иванович удаляется.

— Ничего, — говорит мама, — не более сумасшедший, чем все прочие. Со странностями, конечно, но у кого их нет? Если приодеть немного, будет выглядеть вполне нормально.

Мама выходит из комнаты, папа вздыхает, встает, вытаскивает из своего стола пакет с елочными иголками и принимается трусить их на пол. Потом он прячет пакет на место и снова — как ни в чем не бывало — усаживается за стол.

— Проклятая елка! — бурчит вечером бабушка. — Три месяца как выкинули и до сих пор полно игл!

— Действительно, — соглашается мама, — черт их знает, откуда они прут! Сколько ни метешь, сколько ни чистишь, опять лезут — как из-под земли. Так и трещат под ногами! Не могу понять — под карниз они, что ли, забиваются?

Папа читает газету и слегка поглаживает пальцами подбородок — елочные иголки его абсолютно не интересуют.

Мы с Икой подходим к ее подъезду. Двое мальчишек стоят в дверях и не дают нам зайти.

— Ик! — дразнится один — как будто икает. — Ик-к!..

— Ик! — подхватывает другой.

— Дураки! — говорит Ика. — Пусти, дай пройти!

Они не пускают.

— Матери скажу, — грозится Ика.

— Ик!..

— Пусти! — Ика пытается протиснуться в дверь.

— Ты, поосторожней! — отталкивает ее мальчишка. — Сама лезет и эту еще тащит!.. Витек, дай ей, чтобы знала!

Витек — это третий мальчишка, поменьше. Он стоит на углу с железным прутом в руках — подкарауливает кого-то.

— Пошли отсюда обе-две вместе! — рычит мальчишка. — А ну, Витек!

Витек раскручивает прут у нас над головой и вдруг опускает его. Я пытаюсь наклониться, присесть, но не успеваю — прут задевает по голове. На шубу по щеке стекает струйка крови. Я пытаюсь зажать рану рукой, кровь течет между пальцами. Черные пятна расплываются по серому плюшу. Все трое мальчишек сразу исчезают в подъезде.

— Больно? — спрашивает Ика.

— Нет…

— Иди домой. Давай я тебя провожу.

Мы доходим до нашего подъезда. Ика смотрит на меня и вздыхает.

— Мать меня убьет за шубу…

Она опять вздыхает. Я понимаю — что ж теперь делать? Не стоять же до вечера на улице… Будь что будет, надо идти…

Мама на кухне — с Елизаветой Николаевной. Я вхожу и останавливаюсь. Будь что будет…

— Что это? Что такое? — спрашивает мама. — Что случилось?

— Батюшки-светы!.. — Елизавета Николаевна всплескивает руками. — В больницу надо! Скорее, скорее!.. Швы наложить. Глядите, глядите — крови-то сколько!

— Ужас, кошмар! — стонет мама. — Нет, вы подумайте — прямо как сердце чуяло! Как это случилось? Говори! Ты упала? Ударилась?

— Нет, меня мальчишка ударил…

— Как? Каким образом?

— Прутом…

— Прутом? Прутом — и так разбить голову?

— Железным…

— Да он убить ее мог! — ужасается Елизавета Николаевна. — На месте мог убить! У нас в Немчиновке тоже был случай…

— Нет, — говорит мама, — уму непостижимо — ударить по голове железным прутом! Я это так не оставлю! Я иду в милицию. Сволочи! Окончательно распустились! Последний страх потеряли. Где это случилось? В каком месте?