— Нет, что вы, какие обиды? — говорит мама. — Просто времени нет по гостям расхаживать.
— Ничего, теперь вот соседи — вы к нам, мы к вам, запросто, по-домашнему! — смеется тетя Катя. — Да вы садитесь, садитесь! Вон, на постель садитесь. Видали? Коля нам мебель соорудил! Матрас пружинный на четырех кирпичах!
— А что? — замечает лысый щупленький дяденька. — И спать привольно, и сидеть вольготно, куда как замечательно!
— Да, очень удачно, — соглашается мама.
— Мы вас, Нина Владимировна, меж двух Николаев поместим, — решает тетя Катя, — чтобы счастье вам выпало. Вы желание только свое загадайте. Чтобы все исполнилось.
— Что вы, Катенька, какие уж тут желания!.. — вздыхает мама. — Боже, Николай, Стоянов?! Сто лет, сто зим!.. Правду сказать, не надеялась встретить.
— Я и сам, любезная Нина Владимировна, не надеялся, — отвечает Стоянов громко. Он большой, весь какой-то квадратный, светлые волосы подстрижены ежиком.
— Почему же? Отчего ж не надеяться? — хихикает лысый дяденька. — Гора с горой не сходятся, а человек с человеком — завсегда сойдутся!..
— Николая, его только тут и встретишь, — объясняет другой дяденька, в тесном сером пиджачке и мятой-перемятой рубахе-косоворотке. — Он тут, можно сказать, живет. Про-живает! Как зайдешь, а он тут!
— Верно, — говорит Стоянов. — Все время пьян и забываю уходить из гостей.
— Мы его на грузовике перевезли! — хохочет Николай Петрович. — Погрузили — и перевезли!
— Заместо шкафа! — хихикает дяденька. — Катька, Катерина! Ты что за посудину мне пожаловала? Это ж для барышни рюмашечка! Ты мне стакан подай!
— Родственник мой! — радуется тетя Катя. — Савелий Фролыч! Прошу любить и жаловать!
— Да за что ж его любить? — удивляется Николай Петрович. — Шакала старого, ехидну подколодную? Я такого молодца в жизни своей не видывал! Сейчас вот сидит тут с нами, жрет-пьет, а выйдет, непременно гадость какую-нибудь про всех скажет! Родня, называется…
— Не скажу! — обещает дяденька. — Про тебя, Николай Петрович, первым делом ничего худого не скажу.
— Скажешь! — не верит Николай Петрович. — Не удержишься!
— Пускай у меня язык отсохнет, если про тебя худое скажу! Ты всехний наш заступник и благодетель. Разве ж Катька, дура, счастье свое понимает? Великое счастье ей в жизни выпало — такого мужика отхватила! Я ей завсегда…
— Скажешь! — отмахивается Николай Петрович.
— Абсолютно справедливо, — говорит Стоянов. — Савелий Фролыч — наипакостнейшая, чистейшей воды сволочь! Хоть и Катькин родич!
— Ты говори, милый, говори, — разрешает дяденька, — Савелий Фролыч, он не обидчив…
— Его бы вот что, Савелия Фролыча, — мечтает Стоянов, — поместить в фашистскую подводную лодку да и двинуть хорошенько торпедой вместе с прочими фрицами!
— Говори, говори… Дудки, брат! Не выйдет! Я не фриц, мне другая смерть уготована!
— Совершенно верно, — кивает папа, — кому суждено быть повешену, тот не утонет!
— Кстати, Николай, вы меня извините, — вздыхает мама, — может, не следует об этом вспоминать, но все-таки, что с вашей семьей? Есть какие-нибудь сведенья?
— Нинусенька!..
— Нет, если вам это неприятно…
— Что значит — неприятно? — отвечает Стоянов. — Мне все приятно. Мне, товарищ Нина Владимировна, жизнь с некоторых пор сделалась исключительно приятной.
Тетя Катя смеется, Савелий Фролыч хлопает в ладоши и повторяет:
— Исключительно приятной!.. Поэт! Коля! Ты поэт! Хоть и желаешь смерти мне фашистской, но прощаю… Что верно, то верно — сказал, как припечатал: исключительно приятной!
— Я вот что… Я вот водки выпью. — Стоянов наливает себе полный стакан. — Ваше здоровье, дражайшая Нина Владимировна. Прекраснейшая из женщин. Напомнили дни юности!
— Зачем вы, Николай, юродствуете? — обижается мама. — К чему эти нелепые комплименты? Поверьте, я спросила без всякой задней мысли. Вы всегда были умным, интеллигентным человеком.
— Был, — соглашается Стоянов. — Да весь вышел.
— Трудно поверить… Я имею в виду Наталью… Помните, мы гуляли в Эрмитаже? Когда это было? Году в тридцать пятом… Или тридцать шестом… Боже, как время летит! На ней еще, я тогда обратила внимание, был желтый плисовый жакет. И представьте, такая дешевка, казалось бы, а смотрелся изумительно. Впрочем, на ней любая вещь сидела прекрасно… Редкостная, исключительная красавица!
— Нинусенька!
— Что ты меня каждую минуту одергиваешь? Как можно это забыть?
— Редкостная… сука! — Стоянов опрокидывает водку себе в рот, но не ставит стакан на стол, а продолжает держать в руке.
— Ты, Коля, закусывай! — советует тетя Катя. — Винегретик вот бери, картошечку. Селедочка-то у нас где? Дай-ка я тебе селедочки положу.
Тети Катин родственник тычет вилкой в маринованные грибы, грибы скользят по дну миски, вывертываются из-под вилки.
— Ути-юти, ути-юти! Ты куда ж, милой, от меня долой? — причитает он. — Подь, поди ж ты сюды, потолкуем о полезности еды…
Папа смеется — громко и раскатисто.
— В комнате, можно сказать, тепло, — объясняет тетя Катя, — а на кухне — одно слово: холодина!
— Это оттого, что дом новый.
— Первый этаж, с земли тянет.