Розанов против Гоголя

... Он не понимает, что за словом должно быть что-нибудь, -- между прочим, что за словом должно быть дело; пожар или наводнение, ужас или радость. Ему это непонятно, -- и он дает "последний чекан" слову..." 38.

Если, по Мережковскому, Гоголь всю жизнь боролся с чертом" то в розановской интерпретации творчество Гоголя обретает черты сатанического формализма, где самоценное слово, освобождаясь от человеческого смысла, становится черной магией. И Розанов настолько проникается своей интерпретацией, что зовет на помощь крестную силу: "С нами крестная сила! чем оборониться от тебя?"

"Верою, подсказывает сердце. В ком затеплилось зернышко "веры", -веры в душу человеческую, веры в землю свою, веры в будущее ее, -- для того Гоголя воистину не было.

Никогда более страшного человека, -- заключает Розанов, -- ... подобия человеческого... не приходило на нашу землю"39.

Оставим розановские страхи, проклятья и заклинания как эмоциональный балласт, который замутняет суть дела, и рассмотрим дальше мысль Розанова. По его мнению, Гоголь бы не стал столь социально влиятельной фигурой, если бы был вовремя понят. Но Гоголя не поняли ни он сам, ни его читатели. И вот это соединение двойного непонимания придало творчеству Гоголя значение "архимедовского рычага": "Наши иллюзии творят жизнь не менее, чем самые заправские факты. Пусть в субъекте своем Гоголь не был ни реалистом, ни натуралистом; творило "дело" не то, чем он был в "субъекте", но творило дело то, чем он казался в "объекте"... Жизнь и историю сотворило, и -- огромную жизнь сотворило, именно принятие его за натуралиста и реалиста, именно то, что и "Ревизора" и "Мертвые души" все сочли (пусть ложно) за копию с действительности, подписав под творениями -- "с подлинным верно". Настаивание на этом -- детское, нелепое, неумное -- принадлежит последнему фазису деятельности Белинского и особенно 60-м годам. Оно-то, таковое понимание, пусть равное полному непониманию, однако и произвело весь "бурелом" в истории, оно и сообщило Гоголю огромную силу ломающего лома... И явился взрыв такой деятельности, такого подъема, какого за десятилетие назад нельзя было ожидать в довольно спокойной и эпической России..." 40

Но кем же, однако, в представлении Розанова был Гоголь в субъекте? В статье "Отчего не удался памятник Гоголю" (1909) Розанов попытался дать развернутый ответ. В душе больших художников нередко зарождается особый вид метафизического безумия, о котором писал Платон в "Пире", настаивая на том, что только люди, способные к безумию, приносят на землю глубокие откровения истины. Безумие Гоголя несло в себе исключительные черты. Оно было в нем всегда, с рождения, но впоследствии, особенно перед смертью, овладело всем его существом. Это было, по Розанову, преимущественно безумие тоски ("Скучно на этом свете, господа!"), которое дало особое направление его художественному зрению, и из-под "веселого рассказца" ("Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем") глянули меланхолические глаза, "тускло и странно уставленные на мир": "И самую тоску он не мог ни рассеять, ни раскидать, едва ли даже умел постичь..."41 Однако гоголевские глаза, глаза великого художника, взгляд которых имел особое свойство останавливаться и прилипать к уродливым, пошлым сторонам бытия, вырывать эти стороны из полной жизни и выдавать их за полную жизнь, -- короче, эти "меланхолические глаза" смотрели не просто на абстрактные формы бытия, но именно на русскую землю так, что отражение бытия, искаженное внутренним безумием автора, вобрало в себя приметы реальной русской действительности, или, иными словами, русская действительность оказалась невольно и неожиданно жертвой черной магии, в результате чего она исказилась до неузнаваемости. То, что именно русская действительность оказалась перед меланхолическими глазами гениального художника, -- явление, считает Розанов, случайное. С таким же успехом, или, лучше сказать, неуспехом, могли исказиться черты любой другой страны. Несчастье России состояло не в том, что на ее земле родился Гоголь (его метафизическая исключительность -- его беда, а не России), а в том, что Россия поверила в искаженный образ как в достоверный и реальный. Гоголь смутил Россию: "Самая суть деда и суть "пришествия в Россию Гоголя" заключалась именно в том, что Россия была или, по крайней мере, представлялась сама по себе "монументальною", величественною, значительною: Гоголь же прошелся по всем этим "монументам", воображаемым или действительным, и смял их все, могущественно смял своими тощими, бессильными ногами, так что И следа от них не осталось, а осталась одна безобразная каша..."42