Рота Его Величества

— Это как водится! — ответила она и взяла меня под руку.

Обратный путь мы преодолели быстрее. В доме Глафира уселась за стол, я достал из сумки бутылку водки, хлеб и нарезанную ветчину в вакуумной упаковке — все купленное в местном гастрономе.

— Богато живешь! — сказала Глафира, разглядывая нарезку. — Где работаешь?

— В фирме, — соврал я.

— Кем?

— Юристом.

— У-у-у… — протянула она. В представлении Глафиры юрист, наверное, был чем-то вроде олигарха. А вот Светка сразу сообразила. «Офисный планктон! — хмыкнула она и добавила: — Большой такой планктонище…»

В буфете нашлись тарелки, вилки и стаканы. Я разлил, и мы выпили, не чокаясь. Глафира пила водку не морщась — привычно.

— Хороший человек был Павлович, — начала она, и я тоскливо приготовился слушать. — Уважительный!

Сколько бывал на похоронах, ни разу не слышал, чтоб о покойниках говорили плохо. Вокруг полно людей злых и непорядочных, подлецов и распутников, пьяниц и домашних тиранов. Умирая, люди теряют дурные свойства, наверное, из-за невозможности их более проявить.

— Слова плохого никому не сказал! Попросишь — никогда не откажет! Забор починить или денег занять, — перечисляла Глафира.

— У него были дети? — перебил я. Наличие других наследников могло создать проблемы.

— Он и женат-то не был! — успокоила Глафира. — Всю жизнь один как перст. Хотя женщины им интересовались, и очень хорошие женщины! — подняла палец соседка. Я понял, кто входил в число «хороших». — Отчего ж нет? Человек тихий, порядочный, непьющий, и должность хорошая — бухгалтер. Я его, бывало, спрашиваю: «Что ж, Павлович, не женишься? Скучно ведь одному?» — «Я тишину люблю! — отвечает. — А женщины — существа шумные». Сказать по правде, было у него здесь, — Глафира повертела пальцем у виска, — всю зарплату на книжки изводил. В область за ними ездил. Бывало, встречаю, а у него полная сумка. Довольный, улыбается. «Глянь, — говорит, — Глаша, какие достал!» — и показывает. Смотрю: «Металлургия»! Зачем, спрашивается, бухгалтеру металлургия?

Я огляделся. Никаких книг в доме не наблюдалось.

— Вот и я спрашивала: «Где ж книги? Все тащишь и тащишь, а в доме пусто». — «Я, — отвечает, — их хорошим людям отдал. Им нужнее». Спрашивается, зачем покупать, чтоб после отдать? Со странностью он был, но добрый. Меня жалел, как муж помер, денег давал… — Глафира всхлипнула.

Я разлил остатки водки по стаканам. Глафира махнула свой и закусила ломтиком ветчины.

— Как в больницу собрался, позвал меня, — сказала со вздохом. — Дал денег и говорит: «Если не вернусь, сделай все по-людски! Отпевание, похороны, поминки — чтоб слова худого не сказали!» Велел за домом присматривать, обнял меня, поцеловал на прощание… — Глафира снова всхлипнула. — Я все сделала, как он велел! Если б знала твой адрес, непременно б телеграмму дала! Ты не в обиде?

Я покрутил головой.

— И вот еще… — Глафира перестала плакать, взгляд ее стал тревожным. — Павлович сказал, что могу взять из дома, что захочу. Я телевизор с холодильником забрала. Они старые — таких давно не делают. Ты — богатый, новые купишь, а мне в память…

Я кивнул, подтверждая, что не в претензии.

— Пойду! — Глафира тяжело поднялась со стула.

— Вы не знаете, — спросил я, — почему он завещал дом мне?

— Наверное, некому более, — предположила соседка. — Я не знала, что он подписал дом, нотариус объявил. Павлович ему приказал так сделать, заплатил за розыск наследника. Предусмотрительный был человек, умный…

Я проводил Глафиру до ворот, вернулся в дом и распаковал сумку. Развесив одежду по спинкам стульев, достал запечатанный конверт: нотариус вручил его вместе со свидетельством. Читать наставления покойного мне не хотелось, и я бросил конверт на стол. На веранде нашлось ведро, я набрал воды в колонке, умылся и почистил зубы. Хотелось спать. Я встал рано, трясся в автобусе, полдня ушло на бумажные дела. А тут еще соседка…

В шкафу обнаружилось постельное белье, с виду чистое, я застелил постель и собирался прилечь, но все же, мучимый совестью, вернулся к столу. Последний долг покойному следовало отдать. В тусклом свете маломощной лампочки конверт выглядел непритязательно: тонкий, потертый. Я оторвал полоску сбоку, достал сложенный листок бумаги, развернул. На листке было только одно слово: «Ищи!»

«Ветра в поле! — подумал я, бросая листок на стол. — Ищите и обрящете!»

Глафира была права насчет странностей…

Я провалился в сон, и мне привиделась Светка. Обнаженная, с дерзко торчащими сосками маленьких грудей, она тянула ко мне руки и зазывно улыбалась. Худшего окончания тяжелого дня и придумать было трудно…

* * *

Проснулся я на рассвете и некоторое время лежал, прислушиваясь. Было непривычно тихо — до глухоты в ушах. В большом городе я отвык от тишины. Там постоянно что-то шумело, если не машины под окном, то соседи сверху или вода в трубах… Вставать мне не хотелось, жить — тоже. Светка мучила меня всю ночь. Приходила, садилась на край койки и, улыбаясь, расстегивала блузку. Я протягивал руки, но она отодвигалась, грозя мне пальцем. Я пытался встать, но тело не подчинялось. От горечи я заплакал.