Росстань

У Федьки настроение хорошее. Выпил — душу повеселил. Сегодня вечерка будет. Грушка придет. Северька рядом. Что еще надо человеку?

Друзья сразу на поляну, где уже повизгивала гармошка, не пошли. За крайним домом сели на пригретый солнцем пригорок, закурили. На пригорке трава пожухла, выгорела. Конец лета. Вот-вот ударят заморозки. Полетит по синему воздуху блеклая паутина, закачаются в вышине стаи уток.

— Друг твой новый, Петька этот, не контрабандой промышляет? — Северька искоса смотрит на Федьку. — Живет хорошо, а животины во дворе негусто, кажется.

— Промышляет торговлишкой помаленьку. Потом, никакой он мне не друг. Ты — друг, хоть и разные у нас с тобой дорожки получаются. А Петька — товарищ хороший. В контрабанде в той самой зазору не вижу. И работа нелегкая. Видел у Петьки рубец на морде? Многие бы, паря, за границу бегали, да кишка тонка. Боятся.

Федька рассказывает обстоятельно. Пусть Северька не думает, что новый друг дороже старого. А потом, пусть все знает. Так лучше.

— Старика запомнил? Это такой старик… До сих пор за границу ходит. Конями больше промышляет. На путах, без уздечки по три коня уводит. Не веришь?

— Верю. Только худо мне тебя слушать. Муторно. Друг ты мне, и не хочу я, чтобы ты к классовым врагам переметнулся.

— Это ты брось — к врагам переметнулся, — Федька недоволен. — Я ж плохого никому не делаю.

— Контрабандой занимаешься…

— Твой хромоногий, Иван Алексеич, мало нам про свободу в отряде говорил? Победили мы. А теперь того нельзя, другого.

— Комсомолец ты.

Трудно с Федькой говорить. Себя правым со всех сторон считает.

— Обожди. Начальник заставы говорил: скоро ему пополнение пришлют. Тогда лавочку контрабандистам прикроют.

— Бабка надвое сказала. Слушай, — Федька вдруг радостно хлопнул себя по колену, — может, мы так сделаем? И как это мне в голову раньше не приходило?

Товары из-за границы я к вам, в коммуну, привозить буду.

— Как это в коммуну привозить?

— А так, — распалялся Федька. — Для коммуны буду привозить. У вас же чаю нет, керосину в лампах нет, товару нет. Обносились все. А я все привезу. Здорово, а?

Видно, как Федька обрадовался. На глазах вот-вот слезы покажутся.

— Нельзя этого.

— Да ты что — нельзя? Сразу коммуна заживет. Оденется лучше других. Один не справлюсь — помощника мне выделите. Я уж и знаю кого. У Никодима Венедиктова хороший парень вырос. Для нашего дела пойдет.

— Нельзя этого, — сказал Северька тем же бесцветным тоном.

— Да почему нельзя?

— Нельзя и весь сказ.

Гармошку на поляне давно уже что-то не слышно. Плотный гул, крики. Неладно что-то на поляне.

Тальниковцы пришли на вечерку сразу большой группой: знали о приезде гостей из коммуны и по одному идти на полянку не решились. Хозяева сгрудились вокруг своего гармониста, приезжих вроде не замечают, но все видят, все слышат.

Первыми начали знакомиться девки — боевые в Тальниковом девки. Расшевелились парни. Протягивали руки, остро приглядывались. Жали руки крепко, до боли — знай наших, неслабые.

Особенно старался сутуловатый углолицый парень с давно не стриженными и не чесанными волосами. Парень назвал себя Сашкой. Обойдя гостей, он сел около гармониста, говорил ему что-то вполголоса, поглядывая на приезжих, презрительно сплевывал сквозь зубы. Гармонист чуть заметно кивал, поощрительно улыбался.

Степанке гармонист не нравился: мордочка узенькая, хитрая. Но остальные парни были настроены доброжелательно. А потом — любопытно: как это коммунары все вместе живут, вместе животиной владеют.

Около Степанки — новый приятель, черноголовый парнишка с литыми бурятскими скулами.

Гармонист заиграл польку. Тальниковские парни с гордо поднятой головой подходили к девкам, хватали их за руки, тащили в круг. Коммунарок пока не приглашали, приглядывались.

— А ты чего стоишь, — толкал Степанку новый приятель. — Вон видишь, девка в белой кофте? Свободная.

— Не-е, — краснел Степанка, — я потом.

Гости постепенно смелели, выводили своих девок в круг.

Когда вечерка была в разгаре, тальниковцы о чем-то весело пошептались, один из парней вышел в круг и громкоголосо крикнул:

— Пусть коммунары выставят своего плясуна, а мы своего!

Парень по-особому сказал слово «коммунары», и гости поняли: осрамиться ни в коем роде нельзя. Это не просто соревнование.

Еще собираясь в чужой поселок на вечерку, договорились: если будут предлагать плясать один на один, выставить старшего сына Никодима Венедиктова, Кузьму. Кузька парень смелый и плясать мастак.

При первых звуках «Сербиянки» Кузька вылетел на пыльный круг. Сейчас он покажет единоличникам, как пляшут коммунары.

На Кузьке унты, но он лихо, будто на нем лаковые сапоги, выбивает дробь, истово бьет себя по ляжкам и голенищам унтов, кружится и приседает. Пляшет долго, до обильного пота. Тальниковские девки смотрят на ловкого Кузьку с удовольствием. Глянется им гость.

Кузьма пляшет и пляшет. Двужильный он, что ли? Но вот он закружился на одной ноге, резко остановился, раскинул руки. Все! Не переплясать единоличникам.

И тальниковский плясун тоже хорош. Тоже лихой парень. И плясал долго.