Росстань

У Федьки действительно поездка была удачной. Маньчжур в укромном месте вывел его на Петра. Все получилось так, как грезилось в горячечных мечтах. Нет теперь Пинигина. Но вместо того, чтобы возвращаться домой, решил Федька махнуть в Хайлар. В Хайларе, сплошь забитом белогвардейцами, наткнулся он на Андрюху Каверзина. Был Андрюха не один, в сопровождении трех пеших казаков. Федьку тут же сбили на землю и с рукой что-то сделали: мозжит рука. Увидев Андрюху, понял Федька, что терять ему нечего: Каверзину хорошо известно Федькино партизанство. Благо что левую руку повредили. Парень выхватил из-под полушубка наган, прямо с земли стал стрелять. Стрелял в Андрюху, потому что даже в волчьей стае главное — выбить вожака. Убил ли он семеновского милиционера, ранил ли, но видел, как сунулся Андрюха в снег. А Федька вскочил на ноги, бросился в темноту большого двора.

Отпрянувшие от нагана казаки опомнились, стали стрелять. Видно, небольшого рвения были казаки, если упустили одного человека.

Несколько дней отсиживался Федька на известной ему заимке, шел к границе ночами, где у него, тоже на заимке, стоял конь. И снова сидел несколько дней, дожидался непогоды. А сегодня, часа полтора назад, когда потемнело и закрутила пурга, верные люди запрягли коня, и Федька бросился к Аргуни. Эти же люди сказали парню, что на границе его ждут и надо быть осторожным.

— Не дают житья честному контрабандисту, — усмехнулся Федька, когда лошадь уперлась в ворота. — За рекой семеновцев недобитых опасайся. На нашей стороне свои, пограничники, пугают.

Северька по привычке хотел крепко толкнуть друга, но вспомнил о его руке.

— Ну, ты, честный контрабандист, вылазь да беги в дом. Заждались тебя, неумытого. Беги, коня я распрягу.

Северька подольше задержался во дворе и вошел в избу, когда Федька, уже раздетый, сидел за столом. Радостная Костишна возилась у печки. За долгую поездку Федька осунулся, остро выступили скулы. Во всю левую скулу — желтое набрякшее пятно, видно, синяк был. А глаза по-прежнему нахально-веселые.

Про руку Федька так сказал:

— Конь, зараза, лягнул.

Северьку встретили приветливо, потащили за стол.

Федька, не одеваясь, сходил во двор, забрал из кошевы мешок, развязал. Из мешка достал пачки чаю, большой кусок неизменной далембы, леденцы, банчок спирта.

— Давай, коммунар, выпьем, — предложил Федька.

— Мне сегодня выпить ой как хочется.

Тепло Северьке у Стрельниковых.

Возвратился домой Северька навеселе. Около Крюковых неизвестно зачем остановился. Но тихо у Крюковых, темно за ставнями. Во всей улице тихо. Только скрипит на брошенном дворе сорвавшаяся с петли калитка.

VII

И без того трудно Усте в отцовском доме, а месяца полтора назад почувствовала она, что нужно ожидать ребенка. И ведь еще раньше знала, может такое случиться, но обмерла от страха. Быть в доме беде, большому скандалу быть. Пока постороннему ничего не видно, незаметно. А надолго ли? Пройдет еще время, и каждому понятно — с девкой грех приключился. Пристанет липкая слава, не отмоешься.

Последние дни Устя подвязывала туже живот, но мать вроде замечать что-то стала. Лицо испуганное, смотрит на дочь с опаской. Будто спросить хочет, а не решается. Мать хоть и заметит, но отцу все равно ничего не скажет — испугается. Да что толку из этого: тятька сам с глазами. А как-то он сказал:

— Раздобрела, что ли, ты за последнее время? — и посмотрел недобро, внимательно.

Устя задохнулась, ушла за перегородку. Вышла оттуда уже спокойной, под взглядом отца прошла независимо.

А потом себя корила: чего не открылась, доколь в страхе жить? Ведь все одно узнается. Так лучше скорей ответ держать. А там видно будет.

Открыться пришлось.

Отец устало сидел на лавке под божничкой, муслил бумажный обрывок на самокрутку. Опять сказал Усте давешнее.

— Добреть что-то ты стала.

Устя к разговору была готова.

— Все в такое время добреют.

— В какое такое время? — отец поднял голову, напружинил шею, кольнул глазами.

Смелости Усте не занимать. Но и ей страшно отвечать. И не так страшно, сколь стыдно. Сказала, словно в воду ледяную кинулась:

— Когда ребенка ждут.

— Ты ждешь? — голос у отца тихий и хриплый. Устя отступила на шаг, прижалась спиной к печке.

— Жду.

— Су-у-ка! — выкрикнул отец, но остался сидеть на лавке, словно силился встать и не мог.

— Су-у-ка!

Потом, будто его толкнули, сорвался с места, остановился — как налетел на невидимую стену, — перекосил лицо, сорвал со стены короткий, витый из сыромяти бич.

Алеха хлестал дочь исступленно, брызгал слюной, корчился в злобе.

— У-убью! Растудыт… Осрамила… С-сука!

Устя не защищалась, только подставляла под удары руки. И не было у нее страха. И себя и отца видела, как во сне, как со стороны. Наяву — только боль.

В двери ворвалась мать, кинулась к мужу, рвала из рук Алехи бич.

Алеха коротко размахнулся, хрустнул мосластым кулаком; жена запрокинулась, задохнулась, рухнула в угол.

— Потатчица! Сводня!

Пиная ведра, Алеха кинулся из избы.

— Что же ты наделала, доченька, — всхлипывала из угла мать. — Жить-то как теперь будем?