Росстань

Алеха Крюков сбился с ног. Хозяйство немаленькое, небедняцкое. А мужик в доме один. Устя, правда, во всем помогает. Но надолго ли? Вечерами по-прежнему крутится возле его двора Северька Громов, крутится, волк. Увести девку хочет. Увести, когда хозяйство на ноги становится.

Вчера ночью гудел над поселком ветер, выл в трубе, колотился в ставни. Утром вышел Алеха — весь двор забит снегом. В загоне для баранов — серый сугроб. А баранов и не видно, даже головы не торчат. Чуть не полдня вместе с Устей разгребали они снег, выкапывали овец. А их теперь у Крюкова с полсотни будет.

Хорошо стал жить в последние годы Алеха. И коней у него стало поболе, чем до революции. Лучшие — Каурка и конь, купленный на деньги того казака, которого свалил он метким выстрелом против своих ворот. Много теперь работы во дворе. Просыпается Алеха с первыми петухами и ложится далеко по темну. Спину разогнуть некогда. Работника бы со стороны прихватить, да нельзя. Новая власть, она на это косо смотрит.

— Что ты из себя жилы тянешь, надрываешься, — пробовала говорить Алехе жена. — Куды жадничаешь? Сыты, обуты, в достатке живем.

Но мужику эти слова не по нутру пришлись.

— Вот Колька вернется, еще не то сделаем. На тройке — все кони в масть — кататься будем. Сенокосилку купим. Как у Богомяковых была. Эх!

— Богомяков-то за границу убежал. Из-за своего богатства, — сказала Устя.

— Потому убежал, что был против Советской власти. А я за нее, за эту власть. У меня дети в партизанах были: Кольша и ты. Да и сам в стороне не сидел. Помогал, чем мог.

Николай приехал неожиданно. Даже для матери, которая ночами прислушивалась, не звякнет ли тяжелое кольцо у калитки, не заскрипит ли снег под знакомыми шагами. После обеда задремала мать, открыла глаза: перед ней Николай. В полушубке, в промерзших валенках. Стоит, улыбается. Живой, здоровый.

Крепко обрадовал Алеху приезд сына.

— Пойдут теперь дела. А то один, совсем избился.

Не успел Николай обогреться, как отец потащил его во двор хозяйством хвастаться.

За домом, под навесом от злого северного ветра, стояла пара тяжелых круторогих волов. Волы лениво и сыто пережевывали жвачку, роняли на землю светлые слюни.

— Видишь, каких красавцев добыл? А? — отец хлопает черного вола по могутной, в складках шее. — А когда я их купил, они еле копыта переставляли. Не волы — а балалайки.

Николай громко удивлялся, и это еще больше взбадривало Алеху. Но не все говорил Николай, что думал. Разросшееся хозяйство радовало его и одновременно пугало.

— На таких волах, да со своими конями весной хлеба десятины две посею, — делился планами старший Крюков.

— Не много ли? Ведь даже Богомяков не каждый год столько сеял. Да и где земли подходящей возьмешь?

— Он две десятины имел, а мне почему нельзя? И посею на богомяковых же землях.

— Заместо Богомякова в поселке хочешь стать?

Но Алеха вопроса не понял, засмеялся.

— Куды мне до него? Он счета своим овцам, поди, и не ведал, а я шарком каждую признаю. Сказал тоже.

Отец взглянул на лицо Николая.

— Да ты замерз совсем. Идем в избу. Эх, и загуляем же мы сегодня! Отметим конец твоей службы.

— Да не отслужил я еще. Просто на побывку удалось вырваться. На неделю.

Алеха разочарованно хлопнул рукавицами.

— А я-то, старый дурень… А совсем когда домой-то?

— Может, к весне приеду. Хотя рано об этом сейчас загадывать.

Ладный стал Колька. Крепкий. В плечах широкий и ростом удался. Лицом — жесткий, в отца. Совсем в мужика за эти четыре года, как ушел с партизанами, вымахал Колька. И голосом загрубел.

— А ты, сестра, все еще не замужем? — мужичий голос у Кольки. — Или никто сватов не шлет? Северька-то куда девался?

— Тут он, — вспыхнула Устя.

— Сегодня же задам стервецу трепку. Заморочил девке голову — и в кусты. Или сама отказываешь?

Устя не ответила, а отец крякнул неопределенно. Николай понял, что разговор этот продолжать сейчас не надо, замолчал.

Хорошо Николаю Крюкову в отцовском доме. Тепло душе. Привычно, спокойно. Словно вернулся в раннюю свою юность. За окном леденеет ветер, за окном бескрайние, промерзшие до звона степи, а в доме жарко, топится большая русская печь, тоненько поет желтый самовар, щурит сонные глазки кот Тимоха. Белые занавески на окнах, герани в глиняных горшках, широкие поскрипывающие половицы.

Ходит вдоль стен Колька, разглядывает давно знакомые фотографии. Все его сегодня радует, сладко тревожит. Крепко намерзся Колька за четыре года.

— Живете как?

— Ладно живем, — отец рад, что забыл парень про Устино замужество. — Сам видел.

— Ну а другие? Северька, Федька, соседи?

— Всяко, — ответил Алеха. — Бывает, беляки тревожат. Хунхузы всякие. Скот угоняют. Я винтовку всегда свою наготове держу.

Алеха правду говорил. Нет-нет, да и прорывались из-за кордона конные группы. Поселки обходили — боялись. А скот угоняли. Особенно осенью. Сейчас зима, поутихли бандиты. Не раз кричала молодежь, что надо идти на ту сторону, отбивать скот обратно. Но казаки из тех дворов, чья животина оставалась в целости, горланили не так рьяно. Больше про охрану говорили. Так ни разу и не сделали ответный набег.