Роман с Постскриптумом

На 20 августа 1991 года мы наметили поездку в Ярославскую область — в село, где родился Александр Николаевич. Я готовилась к съемкам, дописывая сценарий и пересматривая отснятый материал.

Алексей, у которого отпуск начинался 19 августа, был расстроен тем, что Яковлев назначил поездку на 20-е. Из-за этого срывался наш совместный отъезд в Крым, в санаторий.

— Алеш, ты все равно поезжай, — настаивала я. — Если у нас все пойдет, как задумано, может быть, я и подскочу к тебе попозже. Не пропадать же путевкам…

Ранним утром в понедельник, в день путча (но тогда мы еще этого не знали), я проводила мужа во Внуково. И, возвращаясь из аэропорта в город, увидела, что по Киевскому шоссе в Москву движутся танки. Они двигались медленно, колонной, со скрежетом притормаживая и останавливаясь на светофорах.

«Наверное, у них учения», — подумала я, не предполагая, что это выдвигается Кантемировская дивизия и с этого медленного передвижения танков начинаются события, которые круто поменяют не только нашу личную жизнь, но жизнь самой большой страны мира.

К двенадцати часам я ехала на съемку к Александру Николаевичу. Он жил на улице Александра Невского. Через Манежную площадь я планировала повернуть на улицу Горького. И вдруг на Манежной — такие же танки!

Вокруг них — люди. Они ходят по проезжей части, стучат в танковую броню, пытаясь выяснить, что происходит. Танкисты выползают из люков, растерянно оглядываются, что-то отвечают. Полный сюр, одним словом. Я заторопилась к дому Яковлева, сгорая от нетерпения поделиться новостями об увиденном.

Он открыл сам, взволнованный, в белой рубашке без пиджака: «Съемки не будет».

— Александр Николаевич, что случилось? Там на улице танки, люди…

— Это государственный переворот, — сказал он через паузу. — Я подготовил заявление. Надо лететь к Горбачеву, в Форос.

— Зачитайте нам на камеру это заявление. Ну пожалуйста!

Еще не до конца осознав, что такое государственный переворот, я думала о фильме, испугалась, что если Яковлев улетит в Форос, то съемки сорвутся. И весь мой замысел, выношенный на аллеях ЦКБ, останется нереализованным.

Яковлев сел в кресло, долго смотрел в текст своего же заявления. Мы, бесшумно двигаясь, расставляли аппаратуру. Его домашний кабинет нам был знаком, поскольку мы там уже снимали.

Он зачитал нам свое заявление. Затем заговорил о Ельцине. Тогда он относился к нему с большим резервом, даже негативно.

— Нам не нужны революции. Нам нужна эволюция. Партию надо было раскалывать. Было бы две партии. Нормально, как в других странах. Я тысячу раз говорил об этом Горбачеву. Как глупо, бездарно… Зачем было доводить до этого? Нет. Съемок не будет. Выключайте камеру.

Я попыталась задержать это, выключать камеру совсем не хотелось. Было видно, как он трудно принимает решение. Меня он уже не стеснялся, мы стали понятнее друг другу со времен ЦКБ. Мне очень хотелось записать на камеру его волнение — живые, человеческие, понятные всем переживания.

Но тут Александр Николаевич прикрикнул на оператора:

— Никаких съемок! Выключайте камеру!

Оператор в ту же секунду повиновался приказу. Камера была выключена, следом за ним осветитель выключил свет, и они тихо стали паковать свои кофры. Я же пыталась выяснить, когда мы вернемся к съемкам.

— Приезжай через несколько дней, тебе позвонят, — сказал Александр Николаевич.

А потом, потом были наполненные тревогой и волнением дни. Заполненные людьми площади. Мужчины, бесконечно что-то обсуждавшие. Толпы людей в центре Москвы. Томительные ожидания чего-то нового, другого. Тогда мы снимали на улицах. Там жизнь писала новый сценарий.

Он назывался «Приход капитализма в Россию». Дорога из социалистического рабства привела в другой мир.

Все мечтали о свободе от социализма. И она наступила.

Можно поехать в любую страну — если у тебя есть деньги.

Можно писать, что хочешь, и знать, что тебя не вышлют из страны, как выслали Солженицына. Но нового Солженицына почему-то нет.

Можно снимать фильм, о чем хочешь, хоть о самом себе, если у тебя на это есть средства. Но новый Тарковский почему-то не появился.

Можно закончить любой вуз, если заплатят родители или сам заработаешь деньги.

Можно ВСЕ. Но вместо диктата КПСС наступил диктат денег. Диктат рынка.

«Как вы можете сомневаться?! Ведь это прошло апробацию рынком!» — сколь часто можно слышать этот модный аргумент как финальный вердикт знака качества.

Но на самом деле рынок — это то место, где тебе не только продают, но и где тебя попытаются обмануть. Не пойман — не вор. Кто украл — тот и выиграл. «Апробацию рынком» нельзя считать мерилом истины — ведь на рынке зачастую торжествует ловчила.

Мой замысел «Дороги из рабства» разбился о драматический ход событий в августе 1991-го. Когда я думаю о пути, который прошла страна, о том, куда вывела дорога из рабства, то понимаю, что для слишком многих смена строя не стала началом свободы. Острая зависимость от денег — и рынка, в его грубой, хищной, примитивной форме — стала новой формой рабства.

За три дня до ГКЧП Яковлев пишет заявление о выходе из партии. Предвидел или знал?