— Что вы делаете? — Я оттолкнула его, и он пошатнулся. — Вы для меня человек-легенда! Времен Пунических войн и разрушения Карфагена, — добавила я ни к селу ни к городу, просто для красоты. Но последняя фраза убила его.
— Ну ладно, зайчик, — торопливо сказал он. — Заболтался я тут с тобой.
Я понимала, что он сильно обижен. И обидела его я. Мне казалось, что еще можно все исправить, только надо сказать что-то важное. И я сказала:
— Вы обиделись? — Что-либо более неподходящее трудно было придумать.
— Я тебе сказал — уходи! Ты зачем пришла на ночь глядя?! — Он почти кричал.
Теперь обиделась я.
— Это вы пригласили меня — репетировать. — В моем голосе он услышал упрек, и это взбеленило его.
— Ты что, маленькая? Ты что, не знаешь, зачем идешь ночью в номер к одинокому мужчине? Это каждая школьница понимает. Что ты тут недотрогу разыгрываешь?
Киностудия «Мосфильм». Советская «фабрика грез» и мясорубка актерских судеб
Его просто трясло. Но трясло и меня. Хлопнув дверью что было силы, я выскочила в коридор.
«Кретинка, идиотка, — проносилось лихорадочно в моей голове. — Ну а он — похотливый старик! Ему о вечном думать надо, а он лезет. Ну а я-то, я-то!.. — репетировать… Это же надо быть такой тупицей. Ну кто бы мог подумать, кто бы мог знать?»
Я неслась по лестнице вниз, обуреваемая всеми этими мыслями.
И вдруг, подняв глаза, я увидела перед собой за конторкой ту же дежурную, которая назвала мне номер Кармена. Она смотрела на меня, и осуждение легко прочитывалось на ее лице. «Она знала», — вынесла я сама себе приговор. И когда я почти повернула в коридор, я услышала еле различимое: «Проститутка». Моментально обернувшись, я увидела, как эта седая женщина, уткнувшись в деревянные счеты на металлических прутах, что-то безмолвно на них высчитывала.
Охваченная непонятно откуда нахлынувшим стыдом, негодованием, обидой, тревогой и непониманием, как выходить из этой ситуации, я провела бессонную ночь.
Утром, наскоро позавтракав, вышла в холл. Рафик со съемочной группой уже уехал. Я подошла к стене, на которой висело расписание съемок. Моей фамилии среди актеров, занятых в дневной смене, не было. Я испытала облегчение: не надо смотреть в лицо Кармену, можно выспаться и прийти в себя. Да и на море сходить не грех — московская бледность явно не украшение.
На следующий день — у меня опять выходной. К тому же я узнала, что Роман Лазаревич улетел. Сказать, что я испытала облегчение, — ничего не сказать. У меня гора слетела с плеч! Разрешилась моральная тягота: не надо объясняться, можно забыть, глядишь, и он отойдет и, может быть, забудет. Ведь он все-таки великий, а значит — великодушный человек. Ну наваляла чего-то глупая девчонка, ну и бог с ней — таковы были мои утешительные мысли. Мне хотелось верить, что все обойдется. Что время все перемелет — мука будет, как часто говорила моя няня. А мама, когда не хотела, чтобы я поступала в театральный, говорила другое: «Все актрисы — проститутки».
— Ну как ты можешь? — У меня от негодования голос менялся.
— Конечно, проститутки, — убежденно настаивала мать на своем. — То телом приторговывают, то принципами, то любовь имитируют, то страсть.
— Да про актеров сплетни распускают все кому не лень, всякие бездарные обыватели, а ты их повторяешь. Стыдись, — взывала я к материнской совести. — Вот пойду в актрисы — всей жизнью своей докажу тебе твою неправоту. Талант, только талант пробивает везде дорогу. И только талант является мерой всех вещей.
— Иди-иди, а я посмотрю, на какую стенку ты потом эту меру повесишь, — не сдавалась моя мама. — Только послушай умный совет: получи сначала профессию, опору создай, а потом иди — хоть в актрисы, хоть в директрисы.
Однако умного совета я не послушала. И вот она я, молодая актриса. И вот она первая роль, и первая проблема.
«Ну, будем надеяться, что все обойдется», — успокаивала я себя. Но мои выходные подозрительно затягивались. Я уже три дня не снималась. Мой творческий организм требовал самовыражения.
Размышляя об этом, я и столкнулась с Себастьяном, входящим в гостиницу.
— Себастьян, — обрадовалась я. — Когда моя сцена? Вы что сейчас снимаете?
Но в ответ мой режиссер смутился. И с неожиданно усилившимся акцентом стал мне что-то говорить про то, что решено мои сцены перенести в Москву в павильон и что там что-то поменяется…
«Врет», — почувствовала я. И от такого внезапного открытия душа моя ушла в пятки. Но твердым голосом я произнесла:
— Значит, что? Выходит, я здесь больше не занята? Значит, я могу уехать?
Больше всего на свете мне хотелось услышать, что я не права. Чтобы он возразил: «Куда это — уехать? Как это — уехать? Надо работать. Сколько тебе можно болтаться без дела?» Но вместо этого он сказал:
— Да. Ты свободна и можешь возвращаться в Москву.
— И когда? Раз так, я могу хоть сегодня. — От обиды мне хотелось уехать в ту же минуту.
— Можно и сегодня, если есть самолет. Я скажу Марону
— А материал? — упавшим голосом спросила я. — Когда мы будем просматривать отснятый материал?