Рок И его проблемы-4

— Потому что потом над ней потешалась и вся страна. Буквально покатывалась со смеху. Такая дура тупая. Плоть от плоти уходящей в небытие общественной системы… Это же нужно такое отчебучить: секса у нас нет…

Вопрос: почему над ней смеялись?

— Поэтому и смеялись, — сказал профессор.

Мэри держала бокал в руке, и по-очереди заглядывала в лицо то профессору, то Гвидонову. Она понимала, что находится в обществе двух умных образованных людей, возможно лучших представителей человечества по этому показателю, и ей льстило, что она может присутствовать при их задушевной беседе.

— Ответ: — сказал Гвидонов, — Она не знала, что секс у нас уже есть. Секс уже разрешили, и все об этом уже знали, что его разрешили. А она — нет… Моменты всеобщего прозрения всегда, в конечном счете, сводятся к прозрению одного человека.

— Это — социология, — сказал профессор протестующе.

— Что есть — правда? — спросил Гвидонов и посмотрел в упор на профессора. — И что есть — добро? Вы знаете?

— Докатились, — улыбнулся профессор, после некоторой паузы. — Вот так всегда. Стоит приподняться до абстракций, как начинается полная белиберда. И ни на один детский вопрос уже ответить нельзя.

4.

Хотя Мэри и смотрела тоскующими глазами на Гвидонова, ее не взяли. Но пообещали привести лягушек, чтобы она могла на них потренироваться, — а они, продегустировать результаты ее экспериментов.

Вертолет приземлился на лужок, перед дачей, и, пока они собирались, охрана, четверо спортивных ребят в камуфляже, разлеглась на травке у его колес, и устроила перекур.

— Мне будет скучно, — сказала Мэри.

Гвидонов пропустил ее укор мимо ушей. Ему хотелось стать незаметней. Он и одел, — брезентовую робу, самую мятую рубашку, которую нашел, кирзовые сапоги, и полувоенную солдатскую кепку, у которой была содрана эмблема, и на этом месте было белое пятно и две дырочки.

Но под робу он все-таки вывесил свой «Вальтер», потому что оружие всегда придавало ему внутреннюю уверенность. А был он, до мозга костей, человек служивый.

— Воевать будем? — спросил без какого-либо оптимизма, профессор, разглядев охрану у вертолета и стрелковые приготовления Гвидонова.

— Так положено, — коротко сказал сыщик.

— Куда только судьба меня не засунет, — горестно покачал профессор головой…

Борт начал раскручивать над собой лопасти, мелко завибрировал, — пассажиры, чтобы не дуло, прикрыли двери, и смотрели в окно, как Мэри, с края стартового лужка, машет им платочком.

Совсем, как простая русская баба.

С высоты птичьего полета земной бардак имеет свойство превращаться в нечто разумное и имеющее смысл.

То, что на земле кажется плохо засаженным, с клочками неровных всходов полем, из поднебесья видится четким коричневато-зеленоватого цвета прямоугольником, — красивым и совершенным по своей сущности. Поскольку он, этот прямоугольник, — отголосок человеческого разума. Ну, и в какой-то степени, — результат его труда.

То же самое с дорогами, — проселочными, трактами, асфальтовыми и грунтовыми. Без разницы… Какими бы разбитыми они не были, как бы не мучили собой седоков железных машин, какую бы зубную дробь из них не выбивали, — оттуда, из синевы, они видятся осмысленными артериями коммуникаций. Которые проложила высокоразвитая цивилизация.

Любая цивилизация, согласитесь, — это тоже нечто весьма разумное.

Вообще-то поля скоро пропали совсем, дорог стало значительно меньше, и они спрятались за вершины деревьев, которые покрывали собой все пространство земли, от одного горизонта до другого.

Машина их ориентировалась по речке, петлявшей где-то далеко внизу.

Речка, вдоль которой они летели больше часа, единственное, что скрашивало пустынный лесной пейзаж.

Пару раз на берегах этой речки встретились кособокие, затаившиеся деревни, проплыли мимо серыми крышами своих невзрачных домов. И остались сзади.

— Какие просторы, — сказал Гвидонову профессор, чуть повысив голос, чтобы перекрыть им ровное гудение мотора, — не перестаю удивляться. И восхищаться, поверьте…

Закимаривший Гвидонов чуть кивнул: тому хорошо, удалось часа четыре или пять поспать. Ему не пришлось отбиваться от обезумевшей от нежности женщины, — которая исцеловала его всего, от макушки до самых пяток… А на это ушло столько времени. Украденных у сна.

— Вот чем мы отличаемся от остальной Европы, — продолжал между тем профессор. — Такая — воля!.. Она у каждого из нас — внутри. Это на генном уровне.

Гвидонов, сквозь непреодолимую дремоту, позавидовал профессору. За то, что тот не потерял способности очаровываться. К своей второй половине сороковых.

Большинство, к этому возрасту, уже ничему не удивляются, ни просторам, ни другим людям, ни всяким шоу по телевизору, — хотя там стараются во всю, чтобы удивить их. Такие мастера… Вот он, Гвидонов, ничему не удивляется. Он просто спит. А профессор ему мешает. При помощи своего русского менталитета.

Пришлось снова кивнуть ему. Потом потянуться к сумке, раз все равно поспать не дадут, нашарить там термос, и налить в чашку горячего, крепкого, с лимоном кофе.