Родом из ВДВ

На площадке приземления, которой служило какое-то заснеженное поле под Рязанью, дул такой ветер, что погасить купол самому не представлялось возможным. Парашюты с мягкими замками, позволявшими отстегивать лямки, были пока только у офицеров и у нескольких сержантов. Эти люди и освободились из парашютного плена первыми и стали помогать остальным. Игорь даже не сопротивлялся, когда его несло, словно под парусом по снежному морю, – он, подобно римскому наезднику на квадриге, бешено летел по нескончаемой пустыне. Осознанная, бесстрашная игра с захмелевшей от снега природой вводила в состояние транса, хотелось неистово заорать от возбуждения, просто и незамысловато: «Э-ге-ге!» Присутствовал тут элемент какого-то адского, безудержного веселья, чисто русского раздолья с отважным «А, будь что будет!» Игорь только на первом курсе поражался: отчего приключения, если они сваливаются на голову, непременно являются пестрым букетом? Свое собственное объяснение появилось у него много лет спустя. Если случается что-то нерядовое, оно обязательно вызывает встряску мозгов у многих. А многие – это ведь люди, и некоторые из них шалеют от счастья, некоторые – от горя и стресса, наплыва новых эмоций, неважно. Вот и происходит вслед за одним сбоем программы цепная реакция других событий – комичных, трагичных, просто отклонений от нормы, они-то и заполняют прочно резервуары памяти. Поэтому, когда в два часа ночи выяснилось, что пропал курсант Островский из соседнего взвода, курсант Дидусь был невозмутим, как краснокожие герои Фенимора Купера. Отсутствие могло означать, что он, возможно, расшибся вследствие спуска на полураскрытом или запутавшемся парашюте, а может при неудачном приземлении. Любая версия являлась чрезвычайным происшествием. Ротный Лисицкий с непроницаемым лицом, напряженными желваками и деланым чувством юмора выглядел совершенно адекватным насыщенной ночи. Во всяком случае, ни один его жест не выдавал внутренних переживаний, а свойственное капитану подергивание жидких усов в уголках искривленного рта могло одинаково выражать досаду, скрытую радость, раздражение и еще очень многое. Он выстроил всех в одну, невероятно длинную шеренгу на дистанции видимости двух стоящих рядом и… дал старт новому трудовому подвигу. Изможденная, с оружием за спиной, с отчаянным матом и проклятиями всему миру, отплевываясь, кряхтя, барахтаясь в глубоком снегу, рота двинулась по полю. Непрекращающийся снег, изящный, бесконечно красивый в беззвездной ночи подразнивал воздушностью верхнего слоя и бесил предательской цепкостью слежавшегося нижнего; он отсвечивал в ночи неизвестно каким образом и в другой обстановке показался бы пленительно ласковым. Но не теперь, когда, изгибаясь под порывами ветра, курсанты проваливались по колено. «Интересно, если Островский погиб, его успело присыпать снегом?» – думал Игорь, продавливая борозду в снежном море, кажущемся бесконечным. Он удивился, что так легко думает о возможной смерти товарища. Как быстро зыбкая, сковывающая все члены усталость, продолжительные напряжение и голод, постоянный проникающий до костей холод, вообще, искусственное введение в состояние войны притупляют ответственность, сужают круг желаний! Мыслимо ли это, чтобы смерть конкретного, живущего рядом с тобой товарища вписывалась в простое, вместительное и бесчувственное понятие «потери»?! Какая-то часть его мозга, отмеченная такими важными зарубками общественной морали, как «совесть», «долг» и тому подобное, настойчиво твердила, что это неправильно, недостойно, малодушно. Но другая, порождающая гнусный, ошеломляюще откровенный голос, убеждала его в обратном. В том, что если это смерть, то она произошла по вине самого Островского, и если это ЧП, то почему ротный медлит сообщить руководителю прыжков, а отправил их на бездарное прочесывание поля? Так он думал, отгоняя мыслями приближение предела, когда тело перестанет слушаться импульсов мозга, но понимая, что через какое-то время это состояние окажется таким же неизбежным, как и наступление рассвета.

Неожиданная команда раздалась по цепи: всем повернуться кругом и двигаться в обратном направлении, постепенно сходясь в точке сбора парашютов. Прошло еще не менее получаса, прежде чем все доплелись до указанного места и сформировали нечто, отдаленно напоминающее строй. Но ротный тут проявил неожиданную строгость и безжалостность. Незаурядный знаток ненормативной словесности, он выравнивал подразделение до тех пор, пока под воздействием угроз и обжигающей брани человекообразный студень не превратился в монолитную конструкцию. Только после этого Лисицкий счел нужным сообщить о найденной пропаже; выяснилось, что у Островского, который был последним в потоке, произошло непроизвольное раскрытие стабилизирующего парашюта в самолете, и его, последним семенящего к двери, попросту остановил выпускающий офицер.