Родимый край

Одни слушали Светличного с видимым вниманием — так нравственно здоровые люди слушают человека больного, с очевидными признаками душевного расстройства; другие пожимали плечами, отворачивались и отходили; третьи испуганно поглядывали на непрошеного собеседника и заговаривали о погоде, а думали о том, что вот был комиссар-вояка и уже износился, видно, пора, пора уходить на покой. Были и такие, что не стеснялись в выражениях и называли Светличного и паникером, и хлюпиком, и правым оппортунистом, и даже кулацким подпевалой.

Ужинал Светличный у своего знакомого Антона Андреевича Ковальчука, следователя краевой прокуратуры. За столом Светличный сказал другу о цели своего приезда. Ковальчук слушал молча, а после ужина увел гостя в соседнюю комнату, поплотнее прикрыл дверь и, разрезая ногтем коробку папирос «Наша марка», сказал:

— Ну, брат Петро, слушал я тебя и ушам своим не верил. Да ты что, с того света заявился?

— А что? — Светличный прикурил. — Разве я не прав?

— Да ты хоть газеты читаешь, праведник? — с улыбкой на усталом лице спросил Ковальчук.

— Читаю. Без газет как же…

— Тогда я не понимаю, или ты из ума выжил, или одичал в своем верховье Кубани, или добровольно хочешь головы лишиться. Я уже не говорю о партийном билете. Да за такие речи, брат…

— Пугаешь? А я и пуганый и стреляный.

— Не пугаю, а развожу руками и удивляюсь. Не могу постинь! — воскликнул Ковальчук и посмотрел на дверь. — Соображаешь ли ты, что делаешь? Вместо того чтобы драться за хлеб, секретарь райкома, изволите ли видеть, приехал саботажников спасать. Одумайся, Петро, как' другу говорю… Столы в прокуратуре и так завалены делами.

— Выселить всю станицу — это же бесчеловечно, Андрей! — бледнея, говорил Светличный. — Разве в прокуратуре не видят, что в этом есть нарушение законности,

— Какой законности?

— Нашей, социалистической! Разве Ленин нас этому учил?

— Лениным, Петр, не прикрывайся, — сухо сказал Ковальчук. — Лучше поразмысли о последствиях. В тех районах, станицы которых были раньше занесены на «черную доску», побывала комиссия по чистке. Небось читал в «Молоте» списки вычищенных коммунистов? Так чего же ты лезешь на рожон? Завтра комиссия по чистке заявится и в твой район…

— Не могу, понимаешь, Антон, не могу допустить, чтобы вся станица была выслана. Это же какое беззаконие! Я пойду к первому секретарю крайкома, пошлю телеграмму в ЦК… Я не могу вернуться в район… Не могу, пойми меня.

— Никуда не ходи и никому телеграмму не посылай, — перебил Ковальчук. — Но непременно побывай у Ильи Ильича. Ему одному рас-скажи все. Он тебя уважает, я знаю. У Ильи Ильича должность немалая, ты знаешь, да и вес в крае заметный. Поговори с ним, послушайся его совета.

Илья Ильич имел дело с партийными кадрами и за многие годы научился не только читать чужие анкеты и автобиографии, а и слушать собеседника, слушать вдумчиво и терпеливо. Он не перебивал репликами, не переспрашивал. Иногда хмурил брови, щурил левый глаз или улыбался. Слушая собеседника, он знал, где, в каком месте нужно улыбнуться или прищурить глаз, а в каком месте сказать: «Да, да, Илья Ильич понимает…» Следует заметить, что Илья Ильич любил говорить о себе в третьем лице, не «я тебя слушаю», «я тебя прошу», а «Илья Ильич тебя слушает», «Илья Ильич тебя просит…». При этом он так приятно улыбался, что эта его милая, располагающая к нему улыбка сразу же передавалась собеседнику. Светличному, протягивая руку, он сказал: «О! Илья Ильич рад тебя видеть! Откуда, какими судьбами?» Светличный давно знал Илью Ильича, знал как человека умного, отзывчивого. Но Светличный не мог, разумеется, даже предположить-, что этот красивый, средних лет мужчина, с черным, спадающим на лоб чубом, с лицом спокойным, улыбчивым, и был один из тех, кто придумал «черную доску». Илья Ильич отличался скромностью, но в душе гордился тем, что именно ему первому пришла мысль о «черной доске», и он был глубоко убежден, что эта его выдумка как раз и есть та единственная и исключительно важная мера, с помощью которой будет сломлен саботаж в кубанских станицах и выполнен план хлебозаготовок.

И Светличного Илья Ильич слушал терпеливо, внимательно, на смуглом, чисто выбритом его лице то цвела недоумевающая улыбка, то ломались на переносье брови, то щурился левый глаз. Светличный волновался и говорил, что он думал о Краснокаменской, о цели своего приезда, и просил поддержки. Когда он кончил говорить, Илья Ильич вышел из-за стола, прошелся по кабинету, постоял у высокого окна, смотревшего на Дон и на лежавшую за рекой припудренную снегом степь.