Робеспьер

Еще один важнейший вопрос, который неминуемо приходит в голову во время чтения книги, и который автор игнорирует, это вопрос о природе, причинах, сущности террора. Разумеется, это тоже масштабная проблема, требующая отдельной работы, проблема, к которой не раз обращались историки, возможно, вообще главная проблема в изучении Французской революции. Никто не ожидает, что Лёверс решит ее раз и навсегда, но представляется, что, ведя рассказ о центральном персонаже эпохи Террора, автору стоило бы высказать свое мнение по данному вопросу, возможно, солидаризироваться с одной из существующих интерпретаций. Открыто Лёверс этого не делает, но по ряду фраз можно примерно догадаться о его видении данного вопроса. Так, на странице 273 говорится о том, что исключительные законы были ответом на измену на фронте; на странице 306 указано, что навязчивые идеи во французском обществе времен Террора (мания заговоров и т.п.) нельзя считать паранойей: они были вызваны тяжелым политическим положением. Таким образом, можно предположить, что Лёверсу близка так называемая «теория обстоятельств»: представление о том, что террор был вынужденной мерой, к которой революционерам пришлось прибегнуть из-за деятельности внешних и внутренних врагов. Такая точка зрения представляется весьма уязвимой. Так как «теория обстоятельств» исходит из высказываний самих деятелей 1793–1794 гг., закономерно, что Лёверс, говоря о терроре, в основном воспроизводит точку зрения своего героя. Автор стремится разрушить представление о Робеспьере как о кровожадном диктаторе: он подчеркивает, что в 1793 г. Неподкупный защищал сторонников жирондистов, оставшихся в Конвенте, Дантона и Демулена, когда встал вопрос об их аресте; дальновидно выступал против политики дехристианизации и гонений на священнослужителей, утверждая, что притеснение верующих в конце концов будет на руку контрреволюции (с. 293, 304, 313–331). Говоря о последних неделях жизни Робеспьера, Лёверс отмечает, что тот парадоксальным образом выступал и за, и против террора одновременно (с. 349–350). К сожалению, никаких попыток объяснить это интересное явление, историк не предпринимает.

В целом, после прочтения книги создается впечатление, что Лёверс относится к Робеспьеру положительно, но старается сдерживать себя, чтобы не удариться в безудержное восхваление. Автор оправдывает, «обеляет» своего героя, но не затушевывает и те моменты, которые, с точки зрения приверженца левых политических взглядов (а именно они преобладают среди членов Общества робеспьеристских исследований), можно считать «минусами» революционера. Особенно это касается экономических вопросов и отношения монтаньяров к уличному движению и более радикальным, чем они, группировкам. Так, Лёверс обращает внимание на то, что уже в период Учредительного собрания программа его героя была исключительно политической, а не экономической: его не интересовали проблемы свободной торговли зерном, выкупа сеньориальных прав, запрета забастовок (с. 173). При Конвенте же положение дел изменилось лишь из-за того, что схлестнувшимся с жирондистами монтаньярам понадобилась поддержка народных масс. Таким образом, вопрос обеспечения бедняков питанием был для Робеспьера всего лишь инструментом в достижении политических целей (с. 266).

Рассказывая об ограничении числа заседаний в секциях, Лёверс говорит, что оно было вызвано страхом, что эти низовые организации парижан превратятся в очаги контрреволюции (с. 292). В данном случае автор снова ограничивается повторением точки зрения своего героя, но здесь даже у неискушенного читателя возникнет вопрос: почему санкюлоты должны были превратиться в контрреволюционеров[348], и не в том ли дело, что монтаньяры просто боялись потерять власть? Этот вопрос всплывает, когда речь заходит о братских банкетах (коллективных приемах пищи, сопровождавшихся обсуждением политических вопросов), которые появились в 1794 г. и вскоре были обличены Робеспьером как инструмент врагов правительства, который «ослабляет народную энергию». Лёверс делает вывод, что Неподкупный больше не слышал народ (с. 350). Но в этом ли дело?

Обобщая рассказ о второй, «революционной», части биографии, следует с сожалением признать, что в ней довольно мало новой информации. У отечественного читателя, знакомого с советской историографией Французской революции, по мере приближения к концу книги, скорее всего, будет усиливаться впечатление, что все это он уже знает. И все-таки один интересный момент в самом конце книги привлекает к себе внимание. Здесь Лёверс опровергает появившееся несколько лет назад предположение о том, что Робеспьер мог быть болен саркоидозом. Диагноз был поставлен на основе изучения посмертной маски политика. Автор обстоятельно доказывает, что эта маска не является подлинной (с. 368–370)[349].