Рижский редут

– Сашенька, я читала «Наставления женатому духовенству», мне матушка Ксения давала, я выпросила! Там все так разумно! Священник, который уж точно живет по-христиански и соблюдает все посты, может сближаться с женой только восемьдесят два раза в год. Если ты прибавишь роды, беременность, кормление, то найдешь, что в течение трех лет священник сближается с женой только тридцать раз в год. Это менее трех раз в месяц! И когда мы поженимся, мы будем поступать, как они!

Услышав эту арифметику, я содрогнулся. Меня поразило, до чего же может довести молодую, красивую и пылкую женщину отвращение к мужу – Натали даже взялась за математические расчеты.

– Но я не знаю так хорошо священников, и когда моя обожаемая Натали будет мне принадлежать, я чаще буду доставлять себе блаженство, – запинаясь, возразил я, – величайшее, когда любят, как я люблю тебя, безумно.

– Но, Сашенька, мы будем счастливы и без того, что ты зовешь блаженством!

Будущее, которое и без того казалось мне смутным и полным тревог, обернулось совсем неожиданной стороной – то единственное, что оправдывало бы наш союз, если не в глазах света, то хоть в глазах друзей наших, оказалось из этого союза изъято и выброшено, как ненужный и отвратительный хлам.

Не желая ссориться с любимой, я стал развлекать ее магнитом и связанными с ним историями. Я рассказал, как после бурной грозы у Ионических островов компасы наши размагнитились, зато дивным образом намагнитились пушки, так что к ним стали прилипать железные предметы, и мой удалой дядюшка Артамон, которого Натали хорошо знала, развлекался тем, что лепил к пушечным бокам все, что полагал железным, пока не утопил свои карманные часы.

Июльские вечера долги – я не сразу сообразил, что ночь уже наступила. А когда я вспомнил, что дома меня ждет Анхен, то засуетился и весьма неуклюже откланялся.

От Песочной улицы до Малярной бежать вроде и недалеко, но выбрать самый короткий путь мудрено – так причудливо загибаются улицы. Я спешил к себе, моля Бога, чтобы Анхен дождалась, иначе наутро она подстережет меня и поднимет шум. В громкости ее голоса я уже убедился.

Голубая дверь с белыми вазонами и лентами оказалась открыта. Очевидно, герр Шмидт, измученный земляными работами, позабыл задвинуть засов. Это было весьма удивительно, но не сверхъестественно, суматоха в городе царила такая, что и более серьезные материи легко забывались. Я вошел – и тут же получил сильнейший удар в грудь.

Треснувшись затылком о косяк, я еле устоял на ногах и чудом не вывалился на улицу. Что-то живое и очень подвижное проскочило мимо меня и кинулось наутек.

Никаких сложных размышлений по этому поводу у меня не возникло. Это мог быть разве что вор – но я несколько секунд был не в состоянии бежать вдогонку.

Соображение вернулось ко мне быстро – я вспомнил, что дверь моей комнаты надежно заперта, и один ключ у меня, второй у фрау Шмидт. Запирать двери в этом доме любили и гордились заведенными порядками. Если герр Шмидт, услышав возню чужого человека в прихожей, не поднял тревогу – значит, вор проник совсем недавно, может, всего несколько минут назад, и еще ничем не успел поживиться. Утешив себя этой мыслью, я наощупь стал подниматься по узкой и кривой лестнице.

Когда до двери моей оставалось три ступеньки (я знал это точно, потому что вел им счет), нога моя встала на некую плотную массу, гуляющую под подошвой сапога, так что я принужден был ухватиться за перила. Затем я, нагнувшись, ощупал этот предмет и понял, что наступил на человеческую руку. Рука была прохладна, мягка и на пожатия мои не отвечала.

Она оказалась обнажена по локоть, с нежной кожей, и я догадался, что на ступеньках лежит женщина. Это могла быть только Анхен – она обыкновенно приходила ко мне в потемках через двор и заднюю дверь, и было несколько случаев, когда она ждала меня, тихонько сидя на лестнице и оставаясь незаметной для семейства Шмидт. Я встряхнул ее – она не шелохнулась.

Вдруг я понял, что Анхен сидит как-то странно – не могла ее рука оказаться ниже ног!

Я видывал мертвые тела во время нашей средиземноморской экспедиции, я и раненых перевязывать помогал. Но это было мужское дело – война, и то, что гибнут молодые и здоровые мужчины, казалось трагичным, но естественным. Я и сам мог погибнуть в любой миг морского сражения, а уж Артамон с Алешкой Сурковым – и подавно.

Ощупав Анхен, я понял, что она лежит на ступеньках вниз головой, не свалившись вниз лишь потому, что лестница узка, крута и загнута странным образом. Понял я также, что она мертва.

В голове у меня помутилось. Решив, что убийца ее, который выбежал из моего дома несколько минут назад, не успел далеко уйти, я кинулся в погоню.

Он побежал в сторону Большой Королевской улицы, а куда делся дальше – Бог весть. Но на углу Большой Королевской и Известковой была будка, я мог расспросить будочника! Повернувшись на лестнице, я неверно поставил ногу и так ловко сверзился, что выломал балясину перил и произвел грохот, особенно звучный в ночной тишине.