Риф, или Там, где разбивается счастье

— Ну так как? — Он стоял, ободряюще глядя на нее с высоты своего роста. Сейчас он отчетливо видел, что его близость действует на нее так, что ему все меньше и меньше необходимо выбирать слова, и он продолжал, больше заботясь о выразительной интонации, нежели о том, что он именно говорит: — С какой стати нам прощаться, если оба сожалеем об этом? Не приведете ли свои доводы? Пусть ничто не помешает вам сказать то, что чувствуете. Не бойтесь обидеть меня!

Она трепетала перед ним, как лист на пересечении встречных струй, который могло унести вперед или отнести назад следующей волной. Затем тряхнула головой каким-то мальчишеским движением, присущим ей в момент эмоционального возбуждения.

— Что я чувствую? Желаете знать, что я чувствую? Что вы даете мне единственный шанс за всю мою жизнь!

Она круто повернулась, упала в стоящее рядом кресло и уронила голову на туалетный столик, спрятав лицо.

Спина, поднятые предплечья, и впадинка между лопаток, проступавшие под складками тонкого летнего платья, напоминали смутные изгибы терракотовой статуэтки юной грации, как бы едва намеченные в глине. Дарроу, глядя на нее, говорил себе, что ее характер, несмотря на всю его кажущуюся твердость, внезапные крайности «собственного мнения», скорее всего, еще не созрел. Он не ожидал, что она так неожиданно согласится на его предложение или что так вот объявит о капитуляции. Сперва он был слегка обескуражен; затем увидел, насколько ее позиция упростила его положение. В ее поведении сказывалась вся нерешительность и неуклюжесть неопытности. Это показывало, что она, в конце концов, еще ребенок; и все, что он мог — что вообще намеревался, — это устроить ей детские каникулы, которые бы ей запомнились.

На мгновение ему показалось, что она плачет; но в следующий миг она уже была на ногах и повернула к нему лицо, которое, должно быть, спрятала, только чтобы скрыть первую вспышку радости.

Оба, сияя, смотрели друг на друга, не говоря ни слова, затем она бросилась к нему, вытянув руки:

— Это правда? Действительно правда? Действительно это случится со мной?

Он было хотел ответить: «Именно с вами это и должно было случиться», но двусмысленность фразы заставила его поморщиться, и вместо этого он поймал ее протянутые к нему руки и стоял, глядя на нее, не пытаясь привлечь ее к себе. Он хотел, чтобы она знала, как он тронут ее словами, но его мысли были затуманены порывом тех же чувств, что овладели ею, и слова дались ему с усилием.

Договорив, он засмеялся так же искренне, как она, и, отпустив ее руки, объявил:

— Все это и еще больше… увидите!

VIII

Весь день, начиная с позднего ленивого рассвета, хлестал дождь. Потоки воды струились по высоким окнам в номере Дарроу, размывая панораму крыш и труб в черную маслянистую массу и наполняя комнату тусклым полумраком подземного аквариума.

Потоки низвергались беспрерывно с трехдневным постоянством, когда дождь наконец набрал ровный темп и погода испортилась окончательно и надолго. Никаких перепадов ритма, никаких лирических взлетов и отступлений: серые струи, сбегавшие по оконным стеклам, были как страницы сплошного, без абзацев, текста.

Джордж Дарроу придвинул кресло к камину. Расписание поездов, которое он изучал, валялось на полу, а он сидел, с тупой покорностью глядя на бескрайнюю муть дождя, представлявшую увеличенное отражение его душевного состояния. Затем он медленно обвел взглядом комнату.

Ровно десять дней прошло с того момента, когда он торопливо распаковал саквояж, раскидав повсюду его содержимое. Щетки, помазки и бритвы лежали на пятнистом мраморе комода. Кипа газет — на столе посреди комнаты под люстрой, полдюжины романов в мягких обложках — на каминной полке среди коробок сигар и флаконов с туалетной водой; но эти следы его недолгого пребывания не оживили безликой унылости комнаты, ее вида временного пристанища для бесчисленных транзитных обитателей. Было что-то саркастическое, почти зловещее в ее нарочитой анонимности, во всем этом неопределенном темно-сером и тускло-коричневом цвете ковра и обоев, которые никому не запомнятся, в столах и стульях на одно лицо, как вокзальные носильщики.

Дарроу поднял с пола расписание и швырнул его на стол. Затем поднялся, закурил сигару и подошел к окну. Он едва различил сквозь дождь циферблат часов на высоком строении, поднимавшемся над вокзальными крышами. Достав из кармана часы, он сравнил время и стал подводить свои так рьяно, что перекрутил стрелку и вынужден был вернуться назад и вновь подвести уже более осторожно. Он почувствовал, что этот пустяк вызвал у него слишком уж сильное раздражение. Подведя часы, он вернулся в кресло и сел, закинув руки за голову. Тут потухла сигара, он встал, нашел спички, заново раскурил сигару и опять сел.