Риф

— А как же. Слушай, Валерка, как ты кстати, мне в город надо, свечи для машины поискать, здесь-то где? А то тут воры по дачам, знаешь, шастают, ты и присмотришь. Ты как, все рисуешь? Я слышал, в Москве учишься в художественном?

— В художественном…

— Ну и как, на выставки посылают?

— Посылают.

— Слушай, Валерка, — Иван Иванович засуетился, порылся в карманах ватника, что-то достал, склонился над двигателем «Жигулей», — раз уж ты здесь, сядь в машину, крутани стартер…

Я сел на место водителя, завел двигатель — он сразу стал глохнуть.

— Подсос, подсос давай! — кричал Иван Иванович, махая мне свободной рукой.

Двигатель заработал неровно, с перебоями.

— Хватит!

Я вылез из машины и спросил:

— Ну как?

— Свечи… Надо менять. Сейчас я… — Иван Иванович засунул руку в капот и попросил:

— Валер, найди свечной ключ… там, в багажнике, сверху.

Ключ я нашел под свернутой в рулон резиновой лодкой.

— А лодка — та? — спросил я Ивана Ивановича, когда он захлопнул крышку капота.

— Лодка? — спросил он. — Да, лодка та… ты на ней рыбу с отцом ловил.

— Не я. Вадим, мой брат.

— Ах, да, — Иван Иванович махнул рукой, — забыл я все. Где Вадимка-то?

— Уехал.

— А…

Вечером мы поели, выпили водки, Иван Иванович рассказывал о своей жизни, теперешней и прошлой, мне было скучно, я вежливо улыбался и иногда из вежливости о чем-то спрашивал — он длинно, подробно отвечал, я думал о своем.

Ночью мы растопили камин и легли спать, а утром Иван Иванович уехал на электричке в Одессу, обещая вернуться через три дня.

Мне нравилось жить здесь — один среди десятков пустых домов, посреди засыпанного песком пространства, казалось странным, что существует лето и что сюда приезжают люди. Я один, запахнувшись в пальто, бродил по песку, смотрел на море. Мне нравилось спокойствие, нравилось, что не надо никуда спешить. Вечером я взял связку ключей, что оставил мне Иван Иванович и открыл две запертые комнаты— там я нашел свои детские, почти засохшие, краски и бумагу для акварели. Я искал свои рисунки — но видимо их мы увезли с собой. Рано утром я сидел на песке на берегу моря и рисовал восход. Получилось плохо, смешно. Я подумал, что не умел рисовать никогда. Больше всего мне хотелось найти хоть какой-то старый рисунок, чтобы сравнить или посмеяться, и я снова стал рыться в старых вещах: журналы, желтые газеты, какие-то письма чужих людей, фотографии, но ничего не нашел.

Однажды, гуляя по песку, я увидел белый блестящий автомобиль — он ехал вдоль железнодорожной насыпи, затем исчез. Не спеша я пошел вдоль берега моря; автомобиль появился вновь, сверкнул в луче редкого солнца и пропал за поворотом, ведущим к дачным участкам. Я вернулся к дому дяди. Ворота были раскрыты, во дворе, рядом с «Жигулями», стоял белый «Форд» брата. Рядом, засунув руки в карманы, в светлом плаще и в солнцезащитных очках, улыбаясь, стоял он сам. Я подошел.

— Почему-то я не удивлен, — сказал я.

— Я тоже, Валера, — сказал брат, снимая очки. Мы пошли в дом.

Не знаю, соврал ли я. Мне ведь сразу захотелось спросить: «Зачем ты приехал, Вадим?».

— Здесь все по-прежнему, — говорил Вадим, сидя с зажженной сигаретой на старой кушетке. Когда-то я спал на ней, а он на раскладушке в другой комнате.

— Только холодно, — сказал я, — камин плохо греет.

— Ничего, я кое-что взял с собой и сегодня вечером приготовлю грог. Идет?

— Идет.

— Только неплохо бы сначала поспать, я ведь всю ночь был за рулем, Гип.

Моя акварель — розовый восход — лежала на видном месте, на столе, и Вадим конечно же заметил ее. Но только позже, когда я сделал салат и приготовил на электрической печке омлет и мы поели, он сказал, взяв рисунок двумя пальцами за угол:

— А… закат.

— Нет. Это восход, — сказал я.

— Понятно.

Он что-то недоговаривал. Спросить было легче — это я знал. Но смог бы он ответить так, чтобы сказать правду и остаться собой, братом? Мне показалось, что я ошибся, решив тогда, что брат нашел свое изменение и поэтому уехал, порвав со всем. Я не знал. Я смутно понимал, что, может быть, он сам сейчас отшагнул ко мне назад — просто, легко уничтожив шесть лет — и все-таки я не спрашивал. Я боялся почувствовать хоть какой-то стыд, который я, конечно, переживу сильнее, чем он. Я и сейчас — не понимая — чувствовал его сильнее, чем себя. Здесь, в этом царстве спокойствия, он словно накинул на свои нервы теплый покров тишины. Мы были наедине — рядом, одни в деревянном доме, стены, окна которого тихо дрожали от ветра, и что-то близкое, слишком чистое окружало нас — в этом тесном пространстве, как когда-то очень давно, в детстве, в собачьей, продуваемой ветром будке, которой давно уже не существовало.

Мы уснули, не раздеваясь: камин не грел, мне казалось, что я тоже был за рулем всю ночь, как брат. Ночью, когда я открыл глаза, Вадим стоял у окна, спиной ко мне.

— Что там? — я подошел и тронул его за руку.

— Тихо… — прошептал, не поворачивая головы, брат, — видишь?

Он отшагнул. Я, посмотрев в щель между шторами, ничего не увидел.

— Ну? — тихо спросил брат.

Вдруг я заметил очертания автомобиля, он стоял сразу за нашим забором в тени деревьев.

— Вижу… Это что?