Риф

Дверь мне открыла негритянка — молодая девушка в светло-бежевом платье и в кружевном переднике, — поздоровавшись, она спросила, не зовут ли меня Валерий. Она говорила с акцентом, почти незаметным. Я ответил, что да, я младший брат Вадима. Она опустила глаза: «Идите за мной», — и пошла по коридору. Я шел за ней и слушал музыку — казалось, я хорошо знаю эту мелодию, слышал ее когда-то давно, в детстве. Негритянка остановилась в конце коридора и, негромко постучав в дверь, отворила ее и пропустила меня вперед. Я вошел — музыка звучала вокруг, везде. Комната была зашторена. Вадим, заложив руки за голову, сидел спиной ко мне и смотрел на огромный экран монитора, где шел фильм — странно яркий, с неправдоподобно четким, почти стереоскопическим изображением. Подойдя, я догадался, что фильм компьютерный. Я видел тропический лес, голубые и оранжевые цветы, полуобнаженных, похожих на живые статуи, женщин, а рядом мужчину-европейца, — он медленно стягивал с сидящей на траве женщины красную яркую ткань. Вдруг я все узнал: это были персонажи картин Гогена, его зелено-золотистые таитянки и сам художник, они медленно, нежась в лучах проникающего сквозь деревья света, готовились прямо здесь, на шевелящейся компьютерной траве, заняться любовью.

Я смотрел не отрываясь. Вадим протянул руку и щелкнул пальцами по клавиатуре — изображение застыло. Затем повернул ко мне голову, поднял с ковра пульт и убавил звук музыки.

— Невероятно… — не удержавшись, сказал я.

Вадим развернулся ко мне на своем вращающемся кресле, голову склонил на плечо и слегка улыбнулся — как всегда влево.

— Невероятно — что? — спросил он. — Песня или мой Гоген?

— Песня?.. Да, я слышал ее… Что это?

— Специально для тебя, Влерик, — сказал Вадим, — я поставил эту песенку. Ну, помнишь?

Я сел в другое кресло.

— Что-то очень знакомое, — сказал я, прислушиваясь, — я слышал это… ты включал эту музыку тогда, давно, в своей комнате, ну, когда мы жили вместе.

— Точно. Это Урия Гип — или Хип, или по-английски Uriah Heep, была такая группа, впрочем… есть и сейчас, а песенка называется «Июльское утро». Сентиментальная плаксивая вещь. Но пожалуй, сегодня поплакать стоит, ведь мы так редко встречаемся, а, брат?

— Может откроем шторы?

— Конечно, — брат что-то нажал на столе и шторы раздвинулись.

— Люблю работать в темноте, — сказал он, — тогда легче входить сюда, — он постучал рукой по экрану.

— Это компьютерная графика?

— Не совсем. Это, Гип, что-то вроде электронного искусства. Знаешь, брат, я придумал серию фильмов «Внутри искусства» или что-то в этом роде. Как тебе идея?

— Я видел, — сказал я. — По-моему, в этом есть что-то нелепое. Или страшное. Твой Гоген… это какой-то дьявольский мультфильм.

Брат коротко рассмеялся.

— По одной из версий Гоген умер от сифилиса, я вот конструирую, как это могло быть. У меня уже есть автопортрет Ван-Гога, снимающего повязку с уха, озвученный «Крик» Мунка. Джоконда, которая разевает свой рот, а там зубы мелкие, гнилые. Босх и его райские наслаждения плоти, квадратные кирпичи Малевича. Да, кстати, о незабвенной Моне Лизе…

— Это — чушь, — вдруг сказал я, едва узнав свой голос. — Это чушь, потому что непонятно, зачем ты это делаешь. Зачем? За это платят деньги?

— Платят, Влерик. И довольно неплохие. А потом будут платить еще больше. Ты даже не представляешь, сколько сейчас могут заплатить за анатомический разрез шедевра. Впрочем, вряд ли это и шедевр… — он встал и вытащил из ящика стола книгу в яркой глянцевой обложке. — Вот, взгляни, это делал я, называется «От наскальной живописи до электрического солнца». Как бы краткая энциклопедия искусства от и до — книга для юношей, для общего развития. Тут полно иллюстраций. Вот например что это?

— Джоконда, ну и что?

— Да ты смотри, Гип, внимательней смотри!

— Ничего особенного… — я растерянно вглядывался в знакомое с детства изображение.

— Ну же, Влерик, смотри!

Я молчал, давно уже покраснев. Передо мной стоял старший брат, смотрел с презрением и отрывисто приказывал:

— Смотри! Ну, ничего не видишь?

Его голос стал глуше — как тогда, как много лет назад, когда он, издеваясь, глумясь надо мной, презрительно спрашивал: «Скажешь, что за музыка — узнаешь, где тайник».

Мне захотелось швырнуть книгу на ковер, но я захлопнул ее и сказал:

— У нее нет улыбки.

Брат криво улыбнулся.

— Верно, Валера… Ты заметил, хотя и по подсказке. Но — заметил. Ты молодец, Гип.

Я раскрыл книгу и еще раз посмотрел на изображение.

— Ты убрал ее?

— Я. А в предисловии написал об этой загадочной улыбке и прочей чепухе. В конце книги в кармашек вставлен конверт на адрес издательства — специально для пожеланий и замечаний. Никто ничего не заметил, Влерик. А тираж — сто тысяч, и уже почти все продано. Покупают книгу все — мамы для детей, и парни, и девушки, и солидные дяди для семьи — чтобы было. Я уверен — никто ничего не видит. А если и замечают, думают — ну и что? А в самом деле: ну и что? Если президент не так ножку поставит — это растиражируют. Да это нормально, Валерик, мне это даже нравится.

— Тебе нравится… твоя работа?