Рядом с врагом

Довольный произведенным эффектом, Сотников выбирался из «окружения», шел докладывать командиру. Правда, не по уставу получалось. Но разве мог он удержаться и не сообщить вначале друзьям о «проделанной работе», а потом уже докладывать?

А сегодня два на вид придурковатых мужичка сгружали с телеги мешки.

Опанас Гаврилович, дотошный интендант, вписывал в графу «прихода» добытые продукты.

— Мука… два мешка. Сорт…

По поводу сорта мнение было самое различное.

— Высший… — доказывали мужички.

— Фриц вез для офицеров.

— А ты его спросил?

— Да некогда, Опанас Гаврилович, было расспрашивать. Визжать, как поросенок, начал. Вот и того…

— Ну раз не спрашивали, так и нечего шуметь. Мука… — Опанас Гаврилович замялся, сам-то он тоже в этих сортах разобраться не мог. — Значит, мука, запишем, обыкновенная…

— Высший… лучший записать… — пытался уговорить один из мужичков. — Настроение у людей будет… Узнают, что высшим сортом кормят…

— Хватит балабонить… — отрезал интендант. — Настроение и так у всех есть. А себе цену не набивайте… Придумали — высший сорт, офицерский…

Так и жил «Маленький гарнизон».

Партизаны, свободные от нарядов, дежурств и занятий, тоже не оставались без дела. Даже какая-нибудь мелочь, в мирное время казавшаяся чепуховой, теперь отнимала время. Многие сидели и неумело, но терпеливо чинили партизанское обмундирование, обувь, приводили в порядок телогрейки, шинели: ведь скоро зима.

Наступали и часы отдыха. По-своему интересные, разнообразные.

Вот сидит группа бойцов, и один из них не торопясь, с расстановкой, читает роман Горького «Мать». Внимательно слушает ефрейтор Янис рассказ о жизни Павла Власова, с молодых лет ставшего профессиональным революционером. В другом углу Василий Михайлов с горечью жалуется друзьям: просидели всю ночь в засаде, а ничего и не сделали. Хоть бы паршивого фрица заполучить!..

А в блиндаже, у буржуйки, Коркия горячо обсуждает действия союзников:

— Ворона вороне глаз не выклюет! Вот ведь как получается, да-ра-гой. Гитлер терзает Францию, да? А что делают Америка с Англией?..

— Это верно! Ворона вороне глаз не выклюет. Потому и не станут американские богатеи ставить палки в колеса германским капиталистам.

— Хватит говорить о них! — вмешивается в разговор Вася Михайлов. — Придет время, мы и сами справимся с фашистом. Оттуда армия ударит, отсюда — мы, глядишь — и войне конец… И разъедемся по домам…

— Ишь ты, какой быстрый, — раздаются голоса.

— Ты женат? — неожиданно спрашивает Коркия.

— Нет, — вздыхает Михайлов.

— А отчего же тогда по ночам фотокарточку смотришь?

Михайлов смущается и, чуть помедлив, вынимает из нагрудного кармана фотокарточку.

— Вот, сговорились мы с ней, да так и..

Сотников осторожно берет фотографию и рассматривает.

— Красивая, — замечает он. — Видимо, ветер был, когда снималась…

— Как в воду смотришь, ей-богу! — улыбается Михайлов. — У нас в Сибири ветер хозяином гуляет. Это она весной снималась… Правда, на ветру стояла.

— Очень красивая, — с жаром уверяет Коркия. — Такая, знаешь… Картинка такая.

— Не перехваливайте, братцы, — шутит Михайлов.

— Чудак-человек! Про хорошее говорят только хорошее!

— Да, она очень хороший человек, — Михайлов ерошит свою шевелюру. — Только вот загвоздка: я-то простой столяр, а она скоро инженером будет. Не знаю, где-то теперь она…

Наступило молчание. Каждый, вероятно, думал о своем, далеком.

Слушая эти разговоры, думал и Шерали.

Думать долго, однако, ему не давали. Каждую минуту он был кому-то нужен, что-то приходилось разбирать, решать. И сейчас он не удивился, когда ему шепнули на ухо:

— Командир зовет.

Комиссар торопливо вышел из блиндажа. У входа его ожидал Степан Иванович.

— Зачем вы встали, Степан Иванович? Ведь болеете!

— Я-то ничего, а вот там… — Степан Иванович кивнул в сторону штабного блиндажа. — Идем скорее…

В голосе Степана Ивановича слышались тревожные нотки. Да такие, что Шерали невольно ускорил шаги.

Маленькая самодельная лампа освещала только стол, а весь блиндаж тонул в темноте. Комиссар вначале не заметил, что в одном углу кто-то сидит сгорбившись. Этим «кем-то» оказался партизанский интендант Опанас Гаврилович.

— Батько, что случилось?

Старик молчал. Было слышно, как он тяжело и продолжительно вздохнул.

— Да говорите же! Что-нибудь с Борей?

— С Борей ничего, бог миловал, комиссар, Боря здоров!

— Так что?

Опанас Гаврилович поднялся с места и подошел к столу. Глаза его сверкали. Впервые видел Шерали своего тестя таким разъяренным. Руки Опанаса Гавриловича судорожно сжимали карабин. Старик по-прежнему не в силах был вымолвить ни слова. Шерали посмотрел на Степана Ивановича. Но тот, нахмурив брови, терпеливо ожидал: пусть заговорит Опанас Гаврилович сам.

И старик почти выкрикнул:

— Я убил Равчука!

— Убил Равчука?!

Сколько мыслей и предположений промелькнуло в эту минуту в голове комиссара. Как живое, возникло в памяти мрачное лицо Равчука в рыжей рамке из жестких курчавых волос. Шерали, стараясь подавить волнение, спокойно произнес:

— Сядем.

Пододвинув Опанасу Гавриловичу табуретку, комиссар жестом пригласил старика сесть.