Революция и флот

Можно ли представить, что переживали в эти ужасные часы родные и близкие несчастных офицеров! Ведь с флотом они были связаны самыми тесными узами, самым дорогим, что у них было в жизни: там находились их мужья, отцы, сыновья и братья…

Слухи о бунте на кораблях быстро распространились по городу; конечно, все передавалось в сильно преувеличенном виде. К этому времени на улицах началась беспорядочная ружейная стрельба, стали раздаваться дикие крики и то и дело с бешеной скоростью носиться автомобили. Эти автомобили, переполненные вооруженным сбродом, прорезывая воздух жуткими протяжными гудками, заставляли всех цепенеть от ужаса. В воображении семей офицеров невольно стали рисоваться мрачные, безнадежные картины. Казалось – все погибло и никто из офицеров уже не уцелеет…

Непрерывно трещали телефоны. Знакомые справлялись друг у друга, нет ли хоть каких-нибудь сведений, и друг другу передавали все, что удавалось услышать. Эти разговоры еще больше волновали, еще больше сбивали с толку. Трудно было разобраться, что – правда, а что – вымысел.

Вдруг телефоны перестают работать. По чьему-то приказанию они все – выключены. Волнение и тревога достигают апогея. О сне уже никто и не помышляет. Все терзаются мыслями, что происходит там, в порту и на рейде. Живы ли те, которые так бесконечно близки и дороги? Осторожно, чтобы не быть замеченными и чтобы не попасть под шальные пули, по временам со звоном влетающие в комнаты, жены, матери и дети не отходят от окон, всматриваясь в темноту.

Спустя некоторое время из госпиталя, куда стали привозить раненых и тела убитых офицеров, некоторым семьям сообщили, что в числе привезенных находятся близкие им люди. В первые минуты несчастные женщины совершенно теряли всякую способность соображать и как безумные метались взад и вперед… Стоны, женские рыдания и детский плач сливались в один безудержный взрыв отчаяния. Неужели это – правда? Ведь всего несколько часов тому назад он был здесь. За что же могли его убить, когда на корабле его так любили?…

Все в слезах, в чем только попало, несчастные женщины бегут туда, в госпиталь, в мертвецкую… Все-таки где-то там, в тайниках души, у них теплится маленькая надежда, что, быть может, это – не он, это – ошибка…

Вот они – в мертвецкой. Боже, какой ужас!.. Сколько истерзанных трупов!.. Они все брошены кое-как, прямо на пол, свалены в одну общую ужасную груду. Все – знакомые лица… Безучастно глядят остекленевшие глаза покойников. Им теперь все безразлично, они уже далеки душой от пережитых мук…

«Это – те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили их кровью Агнца. За это они пребывают ныне пред Престолом Бога…»

К телам не допускают. Их стерегут какие-то человекоподобные звери. С площадной бранью они выгоняют пришедших жен и матерей, глумятся при них над мертвецами.

Что делать? У кого искать помощи, защиты?.. Кто отдаст им хоть эти изуродованные трупы? К новым, революционным властям, авось они растрогаются… Скорей – туда! Но там их встречают только новые оскорбления и глумливый хохот. Кажется, что в лице представителей грядущего, уже недалекого, Хама смеется сам Сатана…

Брезжит рассвет, и чудится, что в сумраке его витают зловещие флюиды свершившихся злодеяний. С новой силой встают в памяти кошмары прошлой ночи, и жгучая волна отчаяния опять заполняет безутешные души.

Близится день. Улицы полны шумом, криками, стрельбой. Над Гельсингфорсом встает багровое солнце, солнце крови. Проклятая ночь! Проклятое утро!..

4 марта в 8 часов 30 минут утра по просьбе командира я выстроил во фронт команду в носовой палубе. Он хотел с ней поговорить о текущем моменте и в частности – о вчерашнем уходе. Когда я спустился в палубу, команда уже построилась. Ко мне навстречу вышел боцман и от ее имени просил немедленно списать трех офицеров, одного кондуктора и двух сверхсрочнослужащих как нелюбимых командой. Я стал убеждать, что это – вредно, немыслимо сделать.

Пришел командир. Узнав, в чем дело, он, в свою очередь, стал уговаривать и доказывать, насколько это вредно отзовется на боеспособности корабля. Однако все было тщетно: команда стояла на своем. Впоследствии один из наиболее наглых наших матросов в моем разговоре с ним довольно цинично заявил, что команда не тронула их только из уважения ко мне и чтобы не запятнать кровью «Новик». Поэтому, несмотря на расправы на других судах, она ограничилась только требованием о немедленном списании. Нет сомнения, что это было только бахвальство: я определенно знаю, что уж совсем не так матросы ненавидели всех этих лиц. Все было главным образом сделано для показания своей власти и чтобы быть «не хуже» команд других судов. Недаром уже слышались упреки, что старая новиковская команда настроена реакционно и не идет в голове революции. Подобное обвинение в тот момент считалось среди команд самым большим оскорблением.

После инцидента часть команды ушла на берег, и на миноносце опять стало тихо.