Ревет и стонет Днепр широкий

— Люди! Какие такие люди, спрашиваю? Кто они? Может, ваш Омельяненко? — Воспоминание об Омельяненко вновь разгорячило его. — Да этот Омельяненко, голова вашей спилки, измывается над народом хуже всех буржуев и паразитов: по корниловской инструкции, за семьдесят копеек кличет людей молотить! A сам договаривается взять в аренду у Шембека пятьдесят десятин! К двадцати своим! Сам в помещики хочет выйти! А дядьки ваши из спилки — тоже мне люди: по призыву генерального Петлюры из вашей Центральной послали своих сыновей в «ударные отряды спасения революции и неньки Украины»! Чтобы снова воевать германца с австрияком и кровь проливать! Расчет имеют, что им за это от Центральной больше земли нарежут. Какая же это революция, черти бы ее побрали? Самый что ни есть царский режим! Вот какая, выходит, твоя Центральная Украина! Автономная, говорил, и независимая ненька! Да она хуже мачехи выходит! Эх — Гречка снова стукнул кулаком. — Правду, видать, говорят Вакула Здвижный с Омельяненковым Корсаком: мать–анархию нужно провозгласить и всех панов и наших мироедов из вашей спилки — к стенке, и душа из них вон! Амба!.. Вот и пойду к Вакуле с Корсаком. Плевал я на вашу Центральную неньку и вашу лядащую революцию!..

Гречка встал, самогонные пары качнули его, он свалил бутылку, и самогонка полилась на стол, сверкая в лучах солнца перламутром. Гречка не обратил на это внимания, лишь Авксентий торопливо подхватил бутылку и отставил в сторону. Авксентий сам не пил спиртного, не одобрял, когда пьют его другие. Гречкино пьянство осуждал, однако ему было жаль, чтобы добро пропадало зря. Он неодобрительно и с сожалением покачал головой на лужу на столе — добрая чарка водки пропала даром.

Гречка тем временем сделал шаг от стола, будто и в самом деле сразу же собирался идти к калеке Вакуле Здвижному и батраку Омельке Корсаку, которые похвалялись организовать «мать–анархию» и жечь да резать всех на свете.

Но в эту минуту всеобщее внимание привлекли звуки с улицы: с большака вдруг послышался топот конских копыт.

2

Топот был гулкий, от многих копыт, и с каждой минутой все более усиливался. Какой–то конный отряд приближался по большаку, и приближался быстро, рысью.

И сразу же за окном замелькало.

Гречка бросился к окошечку первым, за ним к стеклу приникли женщины. Авксентий приоткрыл дверь в сени и выглянул через порог.

По большаку, мимо тесно выстроившихся вдоль дороги бородянских хат, вздымая пыль, скакали конники. Мелькнули четыре в ряд, затем еще четверо, еще и еще — раз десять по четыре: всадников было, пожалуй, с полсотни. Одеты они были в обыкновенные солдатские, русской армии, гимнастерки, но на головах у них были не фуражки, а смушковые шапки с красным верхом, который спадал на плечи длинным шлыком с золотой кисточкой на конце. За плечами у каждого был карабин, на боку — сабля.

— Словно бы наши… то есть… из Центральной, — неуверенно произнес Авксентий, всматриваясь из–под ладони.

Гречка презрительно отвернулся от окна.

— Скачут! — небрежно махнул он рукой. — Скачут туда и сюда! То на позиции, то с позиций. Сказано — мировая война до победы! Ат! — Он поискал глазами, где бутылка, в ней еще оставалось на донышке, — и он налил в свой граненый стаканчик.

— Ой, нет! — всплеснула руками Ганна. — Разве ж так спешат, когда на позиции? На позиции потихоньку, шагом едут…

— А с позиций — галопом! — фыркнул Гречка и выпил остаток своего самогона.

— Так с позиций было бы с правой руки, а это же — с левой! — возразила Ганна, и в голосе ее звучала тревога. — Из Киева это. И скачут!..

Гречка сел на свою табуретку у стола, вытянул руки далеко перед собой на столе и вдруг запел:

Вихри враждебные веют над нами,

Черные силы нам жить не дают…

— Тимофей, — попыталась еще увещевать его Ганна, — побойся бога! В чужом же доме! Вон иконы святые…

Гречка был уже пьян, но пьяной была у него лишь голова, а тело оставалось трезвым: оно не стало расслабленным от опьянения, наоборот, оно было твердым, пружинистым, игравшим всеми могучими мышцами, — кулаки сжимались так, что хрустели пальцы, плечи ходили ходуном, ноги четко отстукивали такт мелодии. Гречка пел сквозь зубы, так плотно стиснув челюсти, что на скулах вздулись желваки, а на загоревших почти дочерна щеках заиграл синий румянец.

Авксентий сказал от порога — он все еще выглядывал на улицу, хотя конников давно уже не было видно, и пыль после них улеглась:

— Софрон наш сюда спешит…

Домаха поправила на голове платок и одернула юбку: в присутствии мужа жена всегда должна быть опрятной.

— «В бой роковой…» — выводил Гречка, но в эту минуту калитка скрипнула, и во двор вскочил Софрон.

К удивлению всех, Софрон — всегда спокойный, уравновешенный и неторопливый, Софрон, который обычно не просто ходил, а величественно шествовал, — на этот раз бежал, словно какой–нибудь шустрый мальчонка. Лицо у него было бледное, глаза перепуганно таращились из–под картуза, по лицу стекал пот.

— Беда! — задыхаясь молвил Софрон, едва переступив порог — Казаков в наше село пригнали!