Решающий выбор

Шупейкина сразу пообещали задержать на месяц-полтора. Он приуныл вначале, а потом обратил внимание на медперсонал. Поэтому застать его, быстро освоившего передвижение на костылях, в палате было практически невозможно. За его веселый нрав и знание множества анекдотов и просто веселых историй он был радушно принимаем «на чай» младшим и средним медперсоналом не только своего отделения, но и всех остальных тоже. Бояринов подсмеивался над товарищем, видя иногда его затруднения, когда тому приходилось выбирать, к кому идти на чай, имея приглашения от двух и более женских компаний на одно и то же время. Тот в таких случаях не стеснялся привлекать «к выполнению боевых задач» товарищей по своей и из соседних палат. Неоднократно пытался вытащить на мероприятие и друга, но Мишка, комплексующий из-за своей раны, отнекивался, ссылаясь на невозможность сидеть. Он утверждал, что стоять в компании ему неудобно, а на «полежать» он даже не надеется.

Что доставляло неудобство, так это необходимость писать докладные за каждый день, прошедший с момента их выброски в тылу немцев. Для этого в госпиталь приходили молчаливые офицеры Особого отдела Корпуса, которым выделялся кабинет, где и писались докладные под чутким надзором особистов. После написания они прочитывали текст, задавали дополнительные вопросы, ответы на которые дописывались тут же, давали расписаться на каждой странице, расписывались сами, укладывали листы в папку, а ее в портфель и уходили, чтобы прийти завтра. Из-за проблемы с сидением для Бояринова где-то нашли старорежимную конторку, и он смог писать стоя. Эта писанина заняла две недели. У Бояринова. Шупейкин отделался парой дней. Он ведь воевал в составе батальона.

Где-то недели через две в газете «Красная звезда» вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении государственными наградами большой группы военнослужащих. Список был большим, очень большим, поэтому газета вышла с вкладышами. Первыми в списки шли те, кому было присвоено звание Героев Советского Союза. И в конце списка, отдельно, со словами «за выполнение особо важного задания Верховного Главнокомандования» значился весь Мишкин взвод. С указанием «посмертно» напротив фамилий тех его товарищей, которые не дожили до этого момента.

Газету принес Шупейкин. Он же и зачитал список его взвода, выделив голосом и паузой фамилию Бояринова.

После чего сунул Мишке газету и от души ударил по спине, обнимая его. Тут же посыпались поздравления от соседей по палате, на шум подошли ходячие раненые из других палат, у дверей, шушукаясь и улыбаясь, толпились медсестры.

Мишка читал фамилии, и перед его глазами вставали лица тех, кто еще недавно стоял в строю плечом к плечу с ним. И которые отдали свои жизни, давая им шанс выжить.

Он с ужасом понял, что за прошедшие недели, наполненные боями, он ни разу не вспомнил о них. Там, в болотах, они помянули их чаркой спирта, поклялись отомстить за каждого. Но там некогда было думать, там тоже шла война, они выполняли боевые задачи. Он искал в душе этому оправдания: он воевал, выполнял свой долг, просто выживал. И тут же сам себе ставил мат – он уже две недели тут, и только сейчас вспомнил о них не сиюминутно и не мимолетом.

Ему стало стыдно! Так стыдно, что он почувствовал, как его лицо налилось жаром. И тут же он ощутил боль в душе и жалость к ним, оставшимся там, наверняка не похороненным, о которых некоторые живые уже забыли.

Он стоял с газетой в руках, уставившись глазами в никуда, с пылающим лицом, и по его щекам текли непроизвольные слезы. Товарищи, принимая это за слезы радости, ободряюще похлопывали по плечам, жали его безвольную руку. Он ничего не чувствовал. Он был где-то глубоко внутри себя. Там, где они все еще стояли в одном строю.

И только Дед – старый сорокалетний солдат из их палаты, у которого сыновья и дочери были ровесниками Бояринова, подошел к нему, взял газету и, перечитав список, отодвинул всех от Мишки и, отведя его к койке, заставил того лечь.

Бояринов уткнулся лицом в подушку, и Дед погладил его по ежику отрастающих волос своей тяжелой шершавой ладонью. И на Мишку пахнуло воспоминаниями детства, когда точно так же, спящего, его гладил отец, пришедший с ночной смены. И он заплакал.

– Это ничего! Ничего! Ты поплачь, поплачь! Это можно! Ты отпусти их. Они сделали все, что могли. А ты теперь должен… должен за них жить. И помнить их. Каждого. Всю жизнь.

Негромкий голос Деда успокаивал. И через некоторое время Миша затих. Он не спал. Он прощался со своими боевыми друзьями.