Решающий шаг

Когда его усадили на лошадь, младшая жена, уткнувшись головой в стенку кибитки, заголосила: «О горе мне!» Старой жене хотелось сказать: «Ты отняла у меня мужа, утонула в меде, — поплачь теперь, поплачь». Но, вспомнив свирепые мужнины глаза, она прикусила язык и только подумала: «Благодарю тебя, аллах, ты отомстил за меня!»

Доставив Хуммета к кибитке Эзиза, джигиты сообщили, что волостной ненавидит правительство и сам собирался примкнуть к постанцам. Эзиз этому не поверил, но то, что волостной уклонился от явки к полковнику, заставило его поколебаться. Он велел ввести Хуммета в кибитку.

Волостной раньше ни во что не ставил Эзиза, но теперь, войдя к главарю постанцев, затрепетал перед ним. Он подобострастно поздоровался, повторил слова, сказанные джигитам, и бросил к ногам Эзиза захваченный с собой шелковый халат — новенький, еще не развернутый, в складках:

— Подарок господину хану!

Легкое просветление на страшном лице Эзиза не ускользнуло от волостного. Пользуясь благоприятным моментом, он быстро заговорил:

— Эзиз-хан, мы были врагами. Я был волостным, ты был мне подвластен. Правда, своим врагом я тебя не считал. Но ты... ты готов был убить меня одним своим взглядом. Не знаю, бог ли меня надоумил, или были какие другие причины, но горе, свалившееся на плечи народа, заставило меня призадуматься. Я вспомнил, что мы, слуги белого царя, сделали наш народ нищим. Мне стало больно, когда я увидел, что люди при таком обильном урожае бродят без куска хлеба. А тут еще это повеление царя. Стоны народа, у которого хотят отобрать безусых юношей и бросить в прожорливую пасть войны, лишили меня сна. В конце концов я понял, что делаю скверное дело и народ меня проклянет... И я раскаялся. Я понял, что, даже предав свой-народ истреблению, я не дождусь от баяр ничего, кроме обидных слов: «сын свиньи»...

Хуммет вообще любил говорить гладко, а на этот раз употребил все свое красноречие, и в голосе его слышалось искреннее раскаяние. Пристально посмотрев на задумчиво слушавшего его Эзиза, он продолжал:

— Узнав, что ты хочешь напасть на царя, я решил забыть нашу вражду и соединиться с тобой. Поэтому и не поехал к полковнику, остался дома. Я лежал, думая, как поступить лучше: позвать ли тебя или самому поехать к тебе — и незаметно заснул. А тут как раз подоспели твои джигиты. Сейчас ты — хан, я — твой раб. Веришь моему слову — ради пользы мусульманского дела сделай меня своим слугою, не веришь — следуя старой вражде, арестуй, а уж если так ненавидишь— убей. Но я хочу снять с себя проклятие народа и, что бы ты со мной не сделал, отдаю себя в твои руки.

Эзиз недолго раздумывал. Раскаяние волостного показалось ему искренним. Кроме того, не простить человека, пришедшего с повинной головой, было не в обычаях туркмена. И он сказал:

— То, что мы затеваем, не родовая распря. Это борьба за мусульманскую веру, за освобождение от гнета. Поэтому, как мусульманин, я прощаю тебя.

— Господин хан, я знаю твое великодушие. Сегодня ты показал его еще раз. Спасибо тебе!

Но Эзиз вспомнил, каким ревностным слугой полковника был Хуммет, и решил проверить его.

— Ты свободен, — продолжал он. — Если хочешь, поезжай к своему полковнику и скажи: этой ночью мы нападем на него:

— Эзиз-хан, — прервал его волостной голосом искренней обиды, — не бей меня словами, бей, если хочешь, саблей! Не издевайся надо мной. Мне достаточно моей вины и позора.

Эзизу эти слова пришлись по душе. На изъеденном оспой лице появилось какое-то подобие улыбки, и он великодушно ответил на взволнованные слова волостного:

— Если твое сердце с нами, тогда ты — один из нас. Вон твое оружие, возьми его.

— Эзиз-хан, позволь подарить тебе этот револьвер. Мне довольно и кривой сабли, чтобы снести с плеч голову полковнику. Если я это сделаю, мой грех будет смыт и сердце успокоится.

Волостной оживленно заговорил о том, что царские власти в Туркестане не имеют силы, что у них только и и остались гремящие поезда, да и они станут безвредными, если разрушить железную дорогу. Когда речь зашла о нападении на город, он указал, где удобнее и легче всего ворваться на улицы Теджена, причем стал уверять, что у полковника в городе нет крупного гарнизона. И в конце концов добился того, что у Эзиза рассеялись последние сомнения.

Надев ремень поверх пухового кушака, прицепив к нему револьвер волостного и повесив через плечо отцовскую кривую саблю, Эзиз-хан сел на своего вороного коня. Пятизарядную винтовку, купленную у приезжавших за зерном йомудов, он положил перед собой на седло и выехал к своим нукерам. Перед ним было мало джигитов на чистокровных скакунах. Дейхане сидели на низкорослых кобылках, на ослах; некоторые были вооружены старинными ружьями, заряжающимися с дула, большинство — вилами, топорами, дедовскими кривыми саблями и даже огромными ножницами для стрижки овец.

Собрав вокруг себя старшин, Эзиз отдал приказ о выступлении.

— Джигиты! — сказал он. — Сегодня мы сели на коней для того, чтобы сбросить иго царя, чтобы порвать путы и освободить туркменский народ. Сегодня — день, когда туркмены должны показать свою отвагу!