Рерих

Рассматривая воздействие Востока на мировоззрение Николая Константиновича, в том числе и влияние некоторых идеалистических установок индийской философии, мы, безусловно, имеем право проводить параллели между его взглядами и взглядами Толстого, Вивекананды, Тагора, Ганди. Но выводить мировоззрение Рериха из мутного источника оккультно-спиритических «откровений» — значит клеветать на художника и ученого, который принадлежал к передовой науке и к прогрессивному гуманистическому искусству своего времени.

Литература, музыка, живопись представлялись Рериху реальными носителями позитивных или негативных идеологических факторов. Нейтрального искусства для него не существовало, и о его апологетах Николай Константинович отзывался как о «мудрецах середины — без ангела и без дьявола, ненужных, как не нужны все их строения».

Рерих писал: «Среди народных движений первое место займет переоценка труда, венцом которого является широко понятое творчество и знание. Отсюда ясно, что в поколениях народа первое место займут искусство и наука. Кроме того, эти два двигателя являются тем совершенным международным языком, в котором так нуждается мятущееся человечество. Искусство — сердце народа. Знание — мозг народа. Только сердцем и мудростью может объединиться и понять друг друга человечество».

Николай Константинович был убежден, что в эволюции одинаково неустранимы материальные и духовные факторы. Приоритет последних в формировании человека будущего был для него неоспорим. И это раз и навсегда определило оружие и методы борьбы, которые художник применял в своей многогранной деятельности.

Отождествляя этическое с эстетическим, Рерих считал, что искусство, движимое высокими гуманистическими идеями, должно быть выразителем прекрасного и радостного.

Рерих верил в воздействие прекрасного на воспитание человеческих чувств и поэтому считал искусство не только проекцией этического в эстетическое, но и перерастанием эстетического в этическое. Эффективность таких трансформаций, а не формальные художественные школы определяли для него жизненность искусства, к которой он стремился.

Рерих не верил в незыблемость окончательных приговоров и откровений. Загадочность рериховских образов свидетельствует не о мистическом лике стоящего вне мира и правящего им божества, а о неисчерпаемости мироздания и человеческих возможностей в нем.

Но вряд ли даже самые дотошные исследователи и критики увидят за этой загадочностью то же, что видел сам Рерих. Что-то сугубо индивидуальное есть в восприятии каждого истинного художника. «Есть предел слов, но нет границы чувств и вместимости сердца», — говорил Николай Константинович. И следует ли при этом сетовать на то, что душевные порывы художников не укладываются в точные формулировки? Может быть, как раз это и является признаком истинного таланта, который открывает в жизни нечто до него невиданное.

В 1910 году Рериху пришлось пережить тяжелую драму — смерть своего первого учителя жизни — Архипа Ивановича Куинджи. Тяжко, как бы оправдывая народное поверье, что добрые люди трудно умирают, уходил из жизни Архип Иванович. Сердечная болезнь с приступами удушья и сильными болями доводила его до умопомрачения. Лето этого года Николай Константинович проводил в Прибалтике, откуда его вызвали, когда Куинджи стало особенно плохо. У постели художника постоянно дежурили его ученики, и Рерих вспоминает: «Когда я и Зарубин дежурили ночью, Архип Иванович вдруг привстал на постели и, вглядываясь куда-то между нами, глухо спросил: «Кто тут?» Мы ответили: «Рерих и Зарубин». — «А сколько вас?» — «Двое». — «А третий кто?» Было жутко. Архип Иванович хотел повидать всех своих учеников. Но сделать это было очень трудно. В летнее время все были в разъезде. Я сделал целое расписание — кому и куда написано. В минуты облегчения от страданий Архип Иванович требовал этот лист и обсуждал, когда и кому могло прийти письмо, когда кто откуда мог выехать, по какой дороге. Осведомлялся, нет ли телеграмм, спрашивал: «Но ведь они торопятся? Они знают, что спешно?» Это было очень трагично».

Конец наступил 11 июля. И вот Николай Константинович с другими учениками стоит у гроба и прощается с тем, кто наставлял его в начале трудного пути художника.

Жизнь и смерть, творчество и разрушение, вечность и кратковременность — кого не тревожили эти вопросы перед лицом смерти близкого человека? Как постичь закономерную последовательность того и другого, как проторить свою стезю между беспредельностью жизни и бездной небытия? И Николаю Константиновичу вспоминается один из заветов уже безмолвного Куинджи: «Объяснить-то все можно, а вот ты пойди да и победи!»

И, может быть, следование этому совету присовокупило к имени Рериха довольно необычный эпитет — «практический идеалист».

VII. НАКАНУНЕ ВЕЛИКИХ СОБЫТИЙ