Реплика в зал. Записки действующего лица

В трагический момент прощания мы ясно осознаем, что Михаил Ульянов был личностью именно исторической. После ухода Рубена Симонова, а потом Евгения, он возглавил вахтанговско-арбатское братство - легендарный театр имени Вахтангова, это сонмище актерских звезд первой величины, и там любили его и до последних дней не отпускали на покой - именно ты нам нужен, без тебя сегодня нельзя!

О нем первом подумали кинематографисты, когда в середине восьмидесятых все у них пошло под откос, чтобы их возглавил и спас. Но на беду назначили другого, а Ульянов воглавил и спас Союз театральных деятелей, который мудро потом вел в течение самых трудных первых десяти лет с момента перестройки.

Его творческий диапазон на сцене и в кино поражает. От простых парней в "Городе на заре" или "Иркутской истории" до шекспировских Антония и Ричарда III, от Дмитрия Карамазова до Степана Разина и Ленина, от трагикомического генерала Чарноты в "Беге" до смятенного и теряющего человеческий облик героя "Без свидетелей". И две роли я бы выделил сейчас особо, настолько зримо в них явлено то, что было продемонстрировано еще в "Варшавской мелодии": тончайшее ощущение времени и его тенденций в искусстве этого выдающегося актера. Первая - номенклатурный Абрикосов в фильме Юлия Райзмана "Частная жизнь". Отставленный от должности герой жаждет звонка откуда-то сверху: вдруг он еще кому-то нужен, вдруг вернут на должность. В финале - многоточие: звонок раздался, но вернут ли - остается неизвестным. Фильм вышел в 1982 году. Он прозревал коллизии, которые сотрясут государственные и общественные наши структуры через пяток лет. Многих звонков тогда не прозвучало.

И, наконец, сравнительно недавний фильм "Ворошиловский стрелок" Станислава Говорухина. Понимающий, что в новые времена помощи просить не у кого, старик-пенсионер сам берет в руки винтовку и мстит за поруганную честь внучки. За этим конкретным сюжетом таится народное ощущение бессилия перед лицом нынешнего криминала, настроение трагической незащищенности простого и конкретного человека. Страшно подумать, что и здесь актер прозревает...

Ушел несравненный мастер. Не стало человека, воплотившего в искусстве многие важнейшие черты своей эпохи - великой и горестной. Он помогал нам жить, понимать себя, становиться лучше. Спасибо ему.

2007

Чистосердечное признание

Теперь выясняют: кому что дала и кому чего не дала перестройка. Больше двадцати лет прошло, хочется ясности. Поделюсь и своим частным впечатлением. Думаю, не только меня это касается.

В давнем фильме по моему сценарию "Быстрее собственной тени" был невинный эпизод: молодой герой (Анатолий Матешко) просыпается, в комнату входит его девушка с чашечкой кофе (Елена Цыплакова), садится рядом на стул, они разговаривают. Он - под одеялом до подбородка, она поодаль в халатике. Когда фильм сдавали, как тогда полагалось, в Госкино СССР, этот эпизод потребовали переснять по причине его развратности.

- Они даже не прикасаются друг к другу, она одета, он под глухим одеялом, да и потом же они вообще у нас холостые! - возопили мы с режиссером Павлом Любимовым.

- Но любому ясно, чем они у вас ночью занимались! - услышали в ответ.

И ведь пришлось переснимать! Наши герои повторили свой диалог слово в слово, только теперь в вестибюле Останкинского телецентра. Оба были одеты по-зимнему.

Подобных анекдотов немало можно вспомнить из тех времен. Поэтому не описать то ощущение вольного счастья, вдруг свалившегося на всех пишущих, снимающих, рисующих, поющих и даже танцующих, когда до них дошло, что пьесу теперь не надо утверждать в министерстве, сценарий в Госкино, книгу или либретто в Главлите. Жил с постылой, а нагрянула любовь! Было замечено, что многие даже стали писать лучше - свободнее, раскованнее, не пугаясь ни собственной интонации, ни личной позиции. Со мной, кажется, именно так и произошло...

Тем, кому нынче за сорок, а тогда, значит, они только начинали, не понять того пьянящего душу слома, который испытали старшие. Вернее, понять можно, пережить уже нельзя. Для них новое бытование культуры - само собой разумеющийся порядок. Иными стали в организационном смысле наше кино, театр, издательское дело, сфера музыки. От обрушившейся на головы свободы многие даже посходили с ума и принялись вытворять такое, что впору осадить, да некому. Из одной крайности шарахнулись в другую.

Но все-таки хочется сказать так: да, отечественное кино пока нащупывает себя, театр мается в поисках современного репертуара, доморощенный наш шоу-бизнес тщится поразить публику не столько отменными голосами, сколько скандалами и эпатажем, а расхлябанное в эстетическом и этическом смысле телевидение явно тоскует по умным руководящим головам, - все так, но это, хочется думать, - болезни роста, битвы в пути. Главное, что перестройка одарила художников личной творческой свободой, сбросила вериги цензуры и самоцензуры, избавила от страха быть самим собой. Теперь это очевидно. Остальное, надеюсь, постепенно образуется.

Письмо Юрию Норштейну