Рельефы ночи

Да, ее оживили. Для того, чтобы сейчас она задыхалась в толпе, колыхалась вместе с плачущей, всхлипывающей, ворчащей людской толщей у Его гроба. Нет! Это не Он. Он — живой, веселый, со светящимся загорелым лицом, с голой шеей и грудью — рубаха завязана на поджаром животе хулиганским узлом, — быстро, стремительно идет по тропе, по горе над рекой, и темные ноги его босы, и она, поспевая за Ним, ступает Ему след в след; и за поворотом внезапно перед ними во весь рост, во весь праздничный шум встает черемуха, вся усыпанная черными спелыми ягодами, и Он бросает ей, обернувшись: ягоды, это тоже волшебные ягоды, любимая, я заклинаю тебя их поесть, — и Он сам пригибает к тебе ветви, чтоб удобней было ягоды рвать, и она рвет, обдирает черемуху, засовывая мелкие сладкие ягоды с косточками себе в рот, и шепчет Ему: такие же волшебные, как тот наш шиповник, — и она видит, как высвечивается изнутри золотым светом любви и радости Его лицо, и с ужасом и страхом она думает: мой возлюбленный — наверно, Бог, но это же святотатство, это же дерзость, и настоящий Бог ее за это накажет! И Он склоняется к ней, когда она утомляется рвать черемуху, и долго целует ее в перепачканный ягодами рот, и она закидывает руки Ему за шею, захлестывает Его руками, — так корабль, роющий носом вьюжное, зимнее море, захлестывает переливающейся через край белой сияющей волной.

А потом, когда они, устав от ходьбы по полям, приходили домой, в избу, она кипятила воду, наливала ее в таз, ставила таз под лавкой, приказывала Ему: опускай ноги!.. — и мыла Ему ноги в тазу, так, как Иисус мыл ноги апостолам; так, как Магдалина мыла ноги, обвивая их волосами, белокурыми косами, любимому Учителю своему. Волосами и жемчугами, да; а еще лила Ему на ноги драгоценное миро и нард, и елей, и снова касалась нежными губами. Все тело человека есть его душа. Тристан, Ты никогда не сможешь лежать в гробу. И я — уже не на земле. Я просто гляжу странную пьесу из своей конченой жизни. Жизнь моя кончена. Толпа вертит, крутит и мнет меня. Толпа сочиняет обо мне и о Тебе сплетни, истории, злые и нелепые байки, присваивает меня, проклинает меня. И кто-то в толпе, юный, чистый, любящий, несет в руке горящую свечу, заслоняя от ветра рукой — огонь, чтоб поставить ко гробу, когда его опустят в могилу, — и молится Его стихами, молитвенно повторяет, шепчет Его стихи. Тристан, твои песни. Твои Тристии. Твоя Изольда не умрет в них.

Ее оттерли от гроба, отжали, неловко стиснули, ударили ей в грудь локтем. Она закусила губу. Надо же и другим людям дать подойти попрощаться. Глаза Его жены, с которой Он так и не развелся — меньше всего перед лицом любви Он думал о людской суете, — угрюмо впечатались в нее, крикнули: никогда не прощу! Глаза короля Марка, высокого, издали видного в толпе, бурлящей и крутящейся у гроба, тихо сказали ей: люблю и прощаю тебя.

Рельеф девятый Смерть Василия Блаженного

Они скакали по снегу, скоморохи. На них гремели шапки с бубенцами, на их ноги были натянуты красные чулки, и казалось — их ноги в крови. У ближнего, грязного, с оскалом безумных зубов, того, что плясал и изгалялся почем зря, как Петрушка на ярмарке, был вид, будто его, закопанного по шею в землю, нынче выкопали из-под земли. Орали они оглушительно и непотребно, сыпали скороговорками, распевали во все горло. Хрусткий синий снег горел и плавился под их крепкими пятками, под сапогами, а кто-то и босой плясал-вихлялся.

За ними, меж сугробов, шел юродивый Христа ради. Его длинные власы висели вдоль щек, длинная же борода крутилась по ветру. Он не улыбался скоморошьему веселью. Он думал про себя: ни вертепа малого нету у меня, ни ризного одеянья, режущего глаза блеском золотой нитки, вечно без крова пребываю, наг хожу зимой и летом, кутаюсь в космы свои. И дано же мне счастье такое — юродским хожденьем все человечьи грехи искупаю.

— Эх, эх, лютый смех!.. — заблажили скоморохи, обступив Блаженного, высоко подпрыгивая, ударяя себя пятками по тощим задам. — Если люта зима, то сладок Рай, ты сам так баял, так никогда не умирай!.. — Они схватились за руки и стали водить хоровод вокруг длиннобородого босого мужика. — А сорок мучеников, что ради Царствия Божия скончались от мороза на озере Севастийском, в виду жарко натопленной баньки?!. каково им было, да не дрогнули они помереть за Христа?!. А ты, юрода, ты, ходячая головешка, печеная картошка, — ты бы смог помереть за Господа Христа?!. ведь Он-то за тебя, мохнатый, помер, помер!.. и не охнул!.. только завопил на Кресте: Или, Или, лама савахфани!..

Блаженный, худой, весь голый, — краснело на морозе яблоком тело нагоходца, — озирался напуганно, вбирая голову в плечи. «Кыш!.. Кыш!..» — махал он на скоморохов руками, как на голубей. А они знай старались!