Реквием

– Жалела, только сама себе в этом не хотела признаваться, потому что во многом была с ней не согласна. С нарочитой грубостью характером с ней мерялась, честность и справедливость свою пыталась донести и отстоять. А она не понимала тебя, и ты делала ей назло. Иногда чужие люди бывают ближе родных.

– Не смей подбивать меня к самопрощению, не ищи мне оправдания. Я шибко злая была. Никому не спускала. Помню, заблудилась в лесу, некоторое время потерянно бродила в поисках хотя бы тропинки. Орала, аукала, аж горло сорвала. А Колька, зловредный гаденыш, оказывается, рядом ходил и не откликался. Я заметила его, позвала, а он вглубь от меня ушел, чтобы я еще помаялась и поволновалась. Очень я осерчала. Когда сошлись, хотелось мне огулять его лозиной, но стерпела. Следы останутся. Тогда мне не избежать порки. И что я выгадаю? Так я улучила момент и под шумок, когда все расположились отдохнуть, будто ненароком в темноте села в его корзину с грибами. Не промазала.

Помню, когда задумала месть, меня аж пот прошиб, хотя и считала себя правой. Больше того, на душе сделалось прескверно. Но как только пересилила себя, помяла грибы, мне враз полегчало. Но тут все ясно: за дело наказала, а вот с чего дома вытворяла или в компании – сама не пойму. Глаз да глаз за мной был нужен. Зачем воевала? Почему дрянью была?

Тогда – ты же помнишь – люди в основном огородами жили. Какой там достаток! А я, бывало, как взъемся на кого… так и яблони отрушу, и ветки поломаю. Конечно, ничего себе не возьму, но ведь испоганю. А позже судорожно силюсь понять, как такое могло со мной произойти? И ремня мне сулили, и колонию. «Воспитание ниже всякой критики», – смеялась я. Сама напрашивалась на наказание, проявляла строптивость, уроков не извлекала.

Помню одно такое вторжение к мерзкой вздорной старухе-сплетнице. Она воображала, что самоотверженно выстрадала себе счастливую старость. Чем, я не знала. Но я видела ее охаивающей хорошего человека. Мне этого было достаточно. Поймали меня. Было позорное выдворение с чужой территории и осмеяние. Наказали, унизили. Я не пикнула. Во мне не было ни капли раскаяния, одна злость за неудачное «мероприятие». Карающий меч изображала. Уродилась, видно, такая. Иногда хотелось бежать, бежать куда глаза глядят… И от самой себя тоже.

– Мне ли этого не знать, не понимать.

– Не сразу доходили до меня грустные осудительные слова, не раз говоренные твоей бабушкой, хотя я уважала ее и прислушивалась к ней. Она, наверное, смогла бы прибрать меня к рукам, если бы вместе жили. Почему озорничала? От избытка энергии, от желания ощутить радость и полноту жизни. Скучно жилось. Еще от недостатка ума. Была, как мальчишка: редко задумывалась над причинами буйства. А ты смогла отвратить меня. Один ребенок, мучимый изнутри непонятной злостью, не скоро понимает свою обязанность перед добром, а другому это дано с рождения.

Инна замолчала и отхлебнула из чашки кипяченой воды.

– Заладила свое: злая, плохая! Я не берусь ничего доказывать, но думаю, что в тебе жестоко боролось доброе начало с неправильным окружением. И результаты слишком быстро вылезали наружу. А у меня это же самое внутри перемалывалось. Темперамент у нас разный.

– Избирательная у тебя память.

– Удержу тебе не было. Такая резвушка! Ловкая, стремительная, увертливая, с бойцовским характером. С годами из не в меру шустрых детей прекрасные энергичные люди вырастают.

А вечером нас, бывало, домой не загонишь, калачом не заманишь. Только окрик матери, как удар хлыста… Поговорить хотелось, мочи не было оторваться друг от друга, – увела Лена разговор в сторону положительных эмоций.

– У тебя есть здоровое свойство организма: забывать плохое.

– Только не из своего детства.

– Тебя шестиклассницей вспомнила: тощая, длинная, нескладная.

Инна опять «приложилась» к чашке и отломила кусочек печенья.

– «Одоробло одороблой», – шутили соседки. – Лена рассмеялась. – Свою подружку Олю вспомни в семь лет. Ноги бубликом, ручки-спички. И какая красавица выросла!

– А у тебя всегда улыбчивая мордашка праздничным фонариком сияла. Слушай, и почему это ни одна кличка к тебе так и не прилепилась и не закрепилась? У меня их навалом было.

– Как же? А в девятом классе.

– «Атаман» не кличка, а проявление уважения. Еще я помню ошеломляющую, буквально шокирующую меня честность неиспорченной наивной детдомовской девочки. При тебе даже взрослые боялись говорить о политике. «Ну как где-то по наивной упертой честности проговорится, и чем это нам обернется? Она еще не понимает многого», – говорила моя бабушка твоей матери. Сталина уже не было, а страх еще долго оставался в сердцах и крови людей.