Река на север

Давно заметил, что она это делала весьма искусно, как великий фокусник, — всегда готовая подыграть, словно, не выказывая превратных мыслей, протягивала руку в темноте, и он каждый раз ждал с тайным чувством обреченного увидеть конец идиллии, ибо не верил, не верил ни в чудеса, ни в черта, разве что в минутное великодушие, и каждый раз это отступало куда-то в будущее, и он соглашался ожидать, хотя ему все время хотелось ее защищать. От кого только? Обман чувств — первый признак влюбленности. Губы, не умеющие скрывать, глаза, не умеющие обманывать — ему так хотелось через недоверие к себе: "А там посмотрим..." Изучая, переводил взгляд на брови, которым подрисовывал хвостики — такой он ее увидел во сне — великой, преданной, умной любовницей, теперь хотелось увидеть наяву — такой, какой она в реальности никогда не будет. "Когда ты расстался с Богом, — думал он, находя подтверждение своим мыслям и в этом, — иллюзий для тебя больше нет, что-то вроде очищения, словно ты выхолащиваешь себя, словно веришь только себе, но в первый момент с оглядкой, а потом без сожаления, попадая не впросак, а становясь качеством времени, рациональной частью, впрочем, не исключая и еще одной иллюзии — ошибиться не в себе, а всего-навсего в последующем, которое тебе все равно неподвластно".

В физическом смысле ты уязвим ежеминутно, поэтому так труднее. Зная разницу, ты переходишь в класс наблюдателя, делаешься своей тенью, абсурдной субстанцией для большинства окружающих. Иногда он завидовал сам себе, словно постороннему, потому что не всегда мог мыслить ясно и четко, потому что чаще страдал отсутствием оного; парадокс — побывать во сне в качестве рыбы и вернуться сухим в кровать, — великий швейцарец извлек бы еще один архетип — архетип рыбы. Мешала религиозность и тенденциозный подход, даже он не мог перешагнуть через моду на пошловатые сонники. Возможно, так он отгораживался от мира. Строя умозрительные теории, ты в априори готовишь себя к неизведанному. Гармония в самом себе — это избегание определенных ситуаций.

— Щекотно. — Она засмеялась и окончательно проснулась.

Он сделал серьезное лицо. Он не верил, что она его любит, — звенящая пустота квартиры там, за спинкой кровати, пугала его, как пропасть. Он даже не знал, что это такое. Не хотел думать, что ему повезло. Груз лет заставлял его безотчетно оглядываться назад. Потом она будет жаловаться приятельницам, каким он был непонятным, странным, а может быть — даже и глупым. Женщины часто обращают внимание на руки, иногда им нравится шея, на которую однажды можно усесться, но голова для них — слишком серьезное занятие. Здесь они всегда делают промашку, предпочитая обсуждать моду на форму ногтей.

— Что ты там делаешь? — Она провела пальцем по горлу.

Губы (и вдруг затуманенный взгляд) странно ожили, переплавились в доверительное откровение: — Я сойду с ума...

Он наклонился, чтобы сорвать быстрый поцелуй совсем не в знак благодарности, а как горечь расставания. Он уже и так падал бесконечно долго.

Год назад Губарь поведал ему: "Кроме получаса постели... все остальное время просто обязан... обязан общаться по необходимости... Понимаешь?" И многозначительно замолк — перед неустранимым оком бутылки. От водки он безудержно поправлялся и переставал краснеть, может быть, от внутренней злости, которую она ему придавала.

Он еще не цитировал себя, он еще надеялся. А она? "Если бы под крыльцо подъехал белый "Мерседес", снесли ли бы вещички и вручили билет, тогда бы точно все бросила". Бедная Королева, бедный Губарь, лучше бы они остались: она — балериной, он — заядлым добрым театралом. По крайней мере, тогда было бы все честнее.

Ее голубые глаза были подернуты сонной поволокой, которая делала ее похожей на проснувшегося ребенка.

— Не мешай, — попросил он, отмахиваясь от воспоминаний. — Я серьезно. — Не забыл придать лицу соответствующее выражение. — Левая бровь должна удивляться, изогнем. А волосы придется приподнять. — Асимметричность ей шла больше.

Восприятие прямой мысли всегда легче, чем косвенной, а умозрительность — не всегда выигрыш. Из человека, занятого своим телом, ничего путного не выходит. Но он исследовал ее со страстью, больше всего подозревая себя в житейской некомпетентности, и страдал от того, что может ошибиться. Вопрос заключался в том, умел ли он скрывать свои слабости. Он не хотел ни от кого зависеть. Более того, он знал, что зависимость от кого-либо — есть конец его как любовника, еще одну Саскию он не перенес бы.

— Так? — спросила она. — Мне идут короткие прически? — И подхватила волосы, чтобы собрать их сбоку на затылке.

Она берегла свое прошлое — может быть, из-за желания быть честной. Не хитрила, не лгала, просто отмалчивалась. Только однажды:

— Отец рассказывал, каким я была ребенком. Я ничего не помню. Помню себя всегда взрослой...