Рейнеке-лис

Барсук — племянник обвиняемого —
Воскликнул: "И мы еще обвиняем его!
Его обвиняет волк Изегрим!
Ну что же, извольте, поговорим.
Впрочем, когда я в слова ваши вник,
Я понял, что вражий язык — клеветник.
К монарху будучи приближенным,
Чего ж над обиженным, над униженным
Не поглумиться, не покуражиться?
Ведь так легко на это отважиться!
Вы множество старых обид перечислили
(Не меньше причем двух третей домыслили),
Явившись к монарху со старыми сплетнями,
Давними сплетнями, многолетними,
При этом пряча в надежном укрытии
Новейшие, смею сказать, события.

Давно ли, ответствуйте, ада исчадие,
Вы заключили союз с моим дядею,
Обязуясь действовать с ним сообща
И всегда друг в дружке поддержку ища?!
Но вот она волчья-то мораль!..
Суровый стоял на дворе февраль,
Катила телега, рыбой груженная,
Волк Изегрим — бестия, трижды прожженная, —
Пожелал, разумеется, рыбки поесть.
Но денег нет, а желанье — есть.
Он молвит дядюшке: "Вытянув ноги,
Ложись-ка, дружок, поперек дороги,
Прикинься, дружок, говорит, мертвецом.
Возница спрыгнет и — дело с концом!
От рыбки его ничего не останется.
Вся рыбка его нам с тобою достанется".
Дядюшка, жизнью своей рискуя,
Лег на дороге, по рыбе тоскуя.
Возница видит: лежит себе лис.
Возница спрыгнул с телеги вниз,
Тесаком на лежачего замахнулся,
Но дядя даже не шелохнулся.
Тогда возница схватил его сдуру,
Приняв за готовую лисью шкуру,
Швырнул на телегу, сам снова сел.
Вы скажете: дядя всю рыбу съел?!
Как бы не так! Он сбрасывал рыбку
(Конечно, он совершил ошибку)
Дружку-прохвосту, бежавшему сзади, —
Правила дружбы священны для дяди.
И ждал он честного дележа,
А не бесчестного грабежа.
Меж тем, по вполне достоверным сведеньям,
Весь "улов" оказался съеденным!
Все сожрал господин Изегрим,
Которого мы в обвинителях зрим!
А дяде — лишь косточки обглоданные!
Ну? Что вы скажете, верноподданные?!
Дядя, в эту историю втянутый,
Побрел восвояси, голодный, обманутый,
Охваченный крайне мрачною думою,
О пагубе алчности, хитрости думая,
Терзаясь от страшной душевной боли,
Что "дружба" для многих — лишь звук, не боле.
А волк, обожравшись рыбой, потом
Долгое время страдал животом.
К нему врачи знаменитые хаживали,
Питьем да примочками отхаживали.

Еще один прискорбный случай,
Весьма возмутивший наш род барсучий:
Пронюхал дядюшка про семью,
Где только что закололи свинью.
Да, закололи за милую душу,
На кухне коптили свиную тушу.
Рейнеке другу шепнул: "Идем!
Я сквозь окошко проникну в дом,
А ты пока обожди снаружи,
Затянем пока ремешки потуже".
Рейнеке-лис хватает свинью,
Волку в окно подает и — адью!
Но тут напали овчарки на Рейнеке
(На ночь с них снимали ошейники),
Однако, наперекор испугу,
Дядя на волю вырвался к другу,
Хоть мех его получил повреждения
(В деле имеются подтверждения).
Но я не к тому... Волк, нажравшись, хрипит:
"У тебя разыгрался небось аппетит?
Хвала небесам, ты вышел на волю, —
Сейчас свою ты получишь долю!"
"Да, — заявляет мой бедный дядя,
Взглядом голодным на волка глядя, —
Дай-ка, дружище, и мне кусок".
Волк куда-то в сторонку скок:
"Сейчас объешься, брат, поросятиной!"
И — возвратился с пустой рогатиной,
На которой хозяин свинью коптил.
Дядя, бедняга, слюну проглотил,
Но ничего сказать не решился
Потому, что вмиг языка лишился:
Такое коварство, такой обман,
Такая подлость — больнее ран,
Страшнее злых собачьих укусов,
Хотя дядюшка мой отнюдь не из трусов!
Скажите, заслушав сии показания,
Кто же заслуживает наказания?
Кто здесь рыцарь? Кто — подлая тварь?
Не нам рассуждать. Пусть решит государь.

Теперь о следующем эпизоде:
Волк при всем честном народе,
Как низкий преступник и лиходей,
Глумился над честью супруги своей,
Распространяя позорные слухи
О ней как о самой позорной шлюхе.
И это — заступник! И это — муж!
И это — еще дворянин к тому ж!
Что ж было? Все разъясню в секунду.
Дядя прелестнейшую Гирмунду
Встретил семь лет назад на балу.
Чувство взяло его в кабалу.
Он этим чувством поныне лучится.
Очаровательнейшая волчица
Однажды восторг разделила с ним
(Когда в отсутствии был Изегрим),
Оставшись довольной до исступления.
В чем же тут состав преступления?
Это и есть уважение к даме.
Так ведь?.. А, впрочем, судите сами.
Была бы у Изегрима совесть,
Он предпочел бы забыть эту повесть.

Теперь разберем пресловутую байку
Про якобы чуть не погибшего зайку.
На корточки якобы он присел,
Его дядя якобы чуть не съел,
Якобы чуть не подверг растерзанию!
Скажем иначе: подверг наказанию!
С каких это пор невозможно слегка
Отшлепать тупицу ученика,
Тупицу и лодыря, не желающего
Проникнуться смыслом внушений внушающего?
Как же тогда нам учить сорванцов,
Не в меру зарвавшихся наших юнцов?!

Теперь о вас, господин Вакерлос,
Нас утопивший в потоке слез!
Похитив чужое, бессовестно даже
Провозглашать себя жертвой кражи!
Male quaesitum, male perdítum[2] —
С чего вы стали таким сердитым?
Вору поделом и мýка.
Видно, вам впрок не пошла наука.
Итак, мой дядя, как видите, чист,
Что установит любой юрист!
Так может ли угрожать расправа
Не просто поборнику — рыцарю права?!
С тех пор, как объявлен мир между нами,
Он только мирными занят делами,
Он только об одном печется,
Что ему, верить осмелюсь, зачтется.
Давно оставив прежние шутки,
Он постится, он ест раз в сутки,
Он себя изнуряет постом
И не виляет при этом хвостом.
Мяса не видел он больше года.
Что ему современная мода,
Когда он надел на себя власяницу?
Да! Он не ест ни рыбу, ни птицу.
Малепартус — роскошный замок свой,
Старинный замок родовой,
Он променял на темную келью:
Вот вызов разнузданному веселью!
Часовню построить он обещал.
Он слаб, он бледен, он отощал.
Он, вопреки всем лжепоказаниям,
Отныне живет одним покаянием.
Но вы уж, пожалуйста, не взыщите,
Когда его вынудят к самозащите!"