Рейдер

«Лексус» рванул с места и стремительно заскользил вперед, но лишь когда синий дорожный знак с надписью «Тригорск» остался позади, Артем с облегчением выдохнул и откинулся на спинку кресла.

– А что вы потеряли в наших палестинах, господин Павлов? – не отрывая взгляда от дороги, поинтересовалась женщина.

Конечно же, она его узнала, но Артему не хотелось бы думать, что она терпит запах спиртного только поэтому.

– Работа, – сдержанно пояснил он, – и, кстати, меня зовут Артемом.

– Настя, – так же сдержанно представилась женщина. – И, кстати, вовсе незачем делать такую страшную тайну из захвата «Микроточмаша».

Артем повернул голову и с удивлением посмотрел на спутницу.

– А что вы хотите? – пожала она плечами. – Чтобы город этого не заметил?

– Надеюсь, вы не приняли меня за рейдера? – поднял брови Павлов.

«Лексус» легко обошел пять или шесть легковушек, и только после этого Настя ответила:

– Нет, разумеется. И потом, институт захватили вчера вечером, а вы прибыли в Тригорск из Парижа лишь сегодня утром.

Артем заинтересованно хмыкнул. Эта женщина, даже, скорее, девушка, удивляла его все больше.

– Ну, и как там, в столице Любви и Свободы? – не давая ему опомниться, поинтересовалась она.

Павлов уклончиво рассмеялся, но приличия требовали отвечать на вопрос, а не интересоваться, откуда такая информированность.

– Там, как всегда… Любовь и Свобода.

– Не увиливайте, – покачала головой Настя. – Что нового на улице Тюриньи, 5?

Павлов, совершенно потрясенный, замер: его проверяли на интеллект и любознательность – более чем жестко.

– Задавать такой вопрос на пятой минуте знакомства?! – искренне возмутился он. – Где вас обучали манерам?

Нет, Артем прекрасно понимал, что речь идет о недавно проданном с аукциона за рекордную сумму «Портрете Доры Маар». Этот портрет жены Пабло Пикассо, написанный им же незадолго до того, как он свел ее с ума и отправил в психиатрическую клинику, был недавно куплен новым русским водочным королем. И все равно: для нормальной «светской» беседы со случайным попутчиком вопрос был неоправданно сложен.

– Не можете ответить? – склонила голову Настя.

– Маар, безусловно, интересная дама, – в той же жесткой, почти спортивной манере парировал он, – однако настоящей музой Пикассо следует считать Ольгу.

Настя удовлетворенно улыбнулась, а Павлов мысленно перекрестился. Он терпеть не мог проигрывать в подобных «схватках». Но похоже, что радовался он рановато.

– Ну… если Хохлова могла вдохновить мастера на написание портрета Сталина и получение Ленинской премии мира, – немедленно возразила Настя, – тогда можно…

Павлов крякнул и азартно включился в спор. Они ловили друг друга на слове и на полуслове, не переставая состязаться в изяществе и хитрости и буквально, как саперы на минном поле, прощупывая глубину обороны и интеллекта собеседника.

И Павлов снова и снова возражал и нападал, пока однажды не поймал себя на странном ощущении: прямо сейчас он словно стоял ногами на двух берегах истока великой реки, делящей мир надвое. И на одной стороне были Париж и Пикассо, Настя и веселые украинские монашки, а на другом – то, с чем он сталкивался по долгу службы каждый день. И сегодня этот контраст был особенно нестерпим.

Обман

Сначала за окном долго висели фиолетовые сумерки, затем на Москву упала ночь, а Петр Петрович так и не мог уснуть. То, что произошло с ним двадцать лет назад, жгло сердце до сих пор. Ограбленный и униженный, но, что самое ужасное, столь незатейливо обманутый, Петр Спирский не мог прийти в себя еще очень долго. Более всего ему хотелось догнать обидчика, вцепиться ему в горло и вырвать свои деньги вместе с его хамским сердцем.

Стоило ему закрыть глаза, как перед ним возникали сцены предстоящей расправы над обидчиком – одна красочнее другой. Вот Петр стоит над поверженным врагом с дымящимся револьвером, вот он вытирает о корчащегося противника обагренный кровью клинок, а вот он протыкает его на всем скаку рыцарской пикой. И в каждом таком сюжете Петя видел себя Рыцарем – то Белым, то Черным. Он снова мечтал – впервые за последние шесть или даже семь лет.

Но – вот беда – Петя знал, что не в силах устоять не только перед железными кулаками Гоги, но даже перед его нахальным прищуром. А потом наступил день, когда Пете пришлось-таки преодолеть страх и выйти на улицу. И это был второй из самых черных дней в его жизни. Гога, прекрасно понимающий, что малохольный спекулянт Петя ни за что в милицию не пойдет, не только не застеснялся, увидев его, а, напротив, сделал своей «шестеркой» – быстро и решительно.

Петр Петрович застонал и перевернулся на другой бок. С тех самых пор он сторонился всех сколько-нибудь сильных людей, и именно с тех самых пор он терпеливо учился их использовать – каждый день.

Однако тогда он еще не ведал, сколь долгим будет путь наверх, а потому просто сказал себе: «Мой замок захвачен, а верные вассалы повержены. Но это лишь временное поражение. Мой час еще придет…»