Регент

Людовик XIV, величественный даже в обыденной жизни, на пороге могилы сохранял почти сверхъестественное достоинство. Речь его была несколько напыщенной: «Вы не найдете в моем завещании ничего, что могло бы вас разочаровать. Я доверяю вам дофина. Служите ему так же верно, как вы служили мне. Трудитесь на совесть, чтобы сохранить для него его королевство. Если он окажется в чем-то несостоятельным, вы будете хозяином положения. Я знаю ваше доброе сердце, вашу мудрость, мужество и ум. Я знаю, что вы с усердием отнесетесь к воспитанию дофина и позаботитесь о процветании жителей королевства… Ради блага королевства я оставил распоряжения, которые счел разумными и взвешенными, но поскольку невозможно предвидеть все, если что-то нужно будет изменить или реформировать, это сделает тот, у кого будет власть…»

Он закончил необычной для себя фразой, исполненной классического романтизма: «Вы увидите одного короля в могиле, а другого в колыбели. Храните всегда память о первом и интересы второго».

Так, вопреки своим близким, умирающий передал власть в руки герцога Орлеанского. За фразу: «Вы не найдете в моем завещании ничего, что могло бы вас разочаровать», его упрекали в двойной игре. Мы с нашей стороны ничего подобного здесь не видим. В тот момент, когда его зять легко мог поверить, будто он лишен наследства в пользу Филиппа V, старый король гарантирует ему, что в завещании учтены закрепленное в Утрехтском договоре отречение короля Испании от французского престола и все последствия, из этого договора вытекающие.

«Сир, — глотая слезы, ответил Филипп, — я обещаю вашему величеству, что ваша воля будет исполнена в точности».

Герцог Орлеанский выходит, вытирая слезы, и остается ждать в кабинете, где уже находятся вызванные королем герцог Менский, граф Тулузский и канцлер. К нему с таинственным видом подходит Вуазан, которого сообщение Вильруа совершенно успокоило относительно собственного будущего, и показывает поправку к завещанию.

Филипп прочел ее в полном изумлении. Людовик XIV поручал командование личным штатом и военной свитой короля герцогу Менскому и Вильруа, которые, таким образом, получали полную власть над личностью и местопребыванием короля: в Париже им подчинялись два полка королевской охраны и две роты мушкетеров, вся внутренняя и внешняя охрана, им подвластны были все слуги, королевские покои, гардеробная, часовня, капелланы… У регента же не было и намека на власть, а сам он полностью зависел от воли герцога Менского и Вильруа и по их желанию в любой момент мог быть арестован.

Людовик XIV не мог лишить племянника его законных прав, но он был не в состоянии побороть своего предубеждения против него.

Пока король мужественно боролся с медленно развивающейся агонией, Филипп, обретя хладнокровие, размышлял. Если бы не поправка к завещанию, он, возможно, вступил бы в переговоры с противником.

Но подобное проявление недоверия, которое зиждилось на клевете, задело достоинство принца и привело его в боевое состояние духа.

Если вдуматься, завещание нарушало давний монархический порядок. Корона не являлась личным достоянием, она давалась человеку временно. Ни при каких обстоятельствах король не имел права ею распоряжаться, ни тем более ставить своего преемника в зависимость от кого-либо. Указы монарха, покоящегося в склепе Сен-Дени, превращались в прах, как и он сам, и спасти их могла только добрая воля преемника.

Таким образом, герцог Орлеанский как опекун дофина вполне мог требовать отмены распоряжения, которое лишало его власти, создавало соперничество между первыми лицами государства, пренебрегало сложившейся традицией. Но требовать — у кого? Филипп, который и без того подвергался нападкам грандов королевства, не хотел превращать этих эгоистичных и тщеславных людей в арбитров. И он отверг столь дорогую сердцу Сен-Симона мысль о созыве ассамблеи герцогов и пэров. Созвать Генеральные штаты? Но установившийся порядок голосования предоставлял по два голоса священнослужителям и знати и по одному — представителям других слоев. Лучше было по примеру Марии Медичи и Анны Австрийской прибегнуть к испытанному средству — к парламенту.

Это было шумное и заносчивое сборище людей, которые, прикрываясь рассуждениями о либерализме, ожесточенно защищали свои привилегии. В парламент входили, главным образом, магистры, купившие свои должности, и организм этот обладал могуществом тем более опасным, что границы его были не определены. Но Филипп надеялся, что, получив власть, он с легкостью поставит этих судейских на место. Как было устоять перед подобным искушением? В вопросе о папской булле двор вел себя столь непримиримо, что настроил против себя весь парламент, симпатии которого были теперь на стороне герцога Орлеанского. Только президент парламента Месме отчаянно защищал интересы герцога Менского.