Реформатор

«Я бы не стал называть это обменом, — ответил Савва, — потому что ответы на мой и его вопросы оказались одинаковыми. Я знал ответ на его вопрос, но не знал, что это одновременно и ответ на мой. Он в свою очередь знал ответ на мой вопрос, но не знал, что это ответ и на его вопрос. Он спросил меня: что надо сделать, чтобы пройти коридор? Я ответил: любить и не бояться».

«Любить… смерть? Не бояться смерти?» — удивился Никита.

«Не смерть, — ответил Савва, — а… вообще все, включая смерть. Смерть — сестра жизни. Я решил, что любовь хороша не только для жизни, но и для смерти, которая нуждается в ней, как все сущее. Почему Господь не защищал подвижников веры, своих апостолов, когда их предавали мучительным казням? Потому что его безграничная любовь распространялась также и на смерть, как часть сущего. И ты видишь, он выбрался из этого коридора».

«Другим», — ответил Никита.

«Harley-Davidson», как астероид по небу, промчался по Кутузовскому проспекту, черной иглой воткнулся в бетонный клубок развязок.

Никита перевел дух.

Они чинно вкатились на подворье бетонной церкви, где их не без тревоги поджидал отец Леонтий. Тревога, впрочем, ушла с его лица, как только он убедился, что они живы, а мотоцикл цел.

«Я не обещал ему, что будет легко, — ответил, сходя на землю, Савва. — Умереть и воскреснуть так же трудно, как и восстать».

«Значит, человечки на макете тоже должны любить и не бояться… чего?» — спросил Никита, который как раз писал статью, где доказывал, что в природе не существует силы, способной заставить русский народ восстать.

«Любить Россию, — сказал Савва, — не бояться за нее умереть».

«Да мыслимое ли дело, — воскликнул Никита, — заставить русских любить Россию, не бояться за нее умереть? Русские предпочитают любить власть, а умирать от нищеты, которую обеспечивает им любимая власть».

«Не менее мыслимое, — ответил Савва, — чем воскреснуть из мертвых, уйти в коридор и вернуться живым. Применительно к народу, восстание и есть тот самый коридор, который надо пройти. Знаешь, — добавил, подумав, — мне кажется, что все большие дела в мире делаются через смерть, воскрешение и… восстание. Так что мне оставалось всего-ничего — слегка подкорректировать компьютерную программу. Даже если меня арестуют, — усмехнулся Савва, — то смогут обвинить только в несанкционированном проникновении в чужую базу данных. Кажется, за это полагается штраф в размере ста минимальных зарплат. Он виноват в том, — Никита понял, что брат имеет в виду Предтечика, — что окружил себя ничтожными людьми, положил в основу управления государством не великие цели, не волю к их осуществлению, но смехотворную компьютерную программку, обеспечивающую ему мифический рейтинг, тупое следование в вонючем хвосте западной цивилизации».

Оставив Савву в церкви, Никита пошел домой, где его встретил отец, который тогда еще не знал, что превратился не только в Вечного, но еще и Лунного Жида. Кажется, отец расхаживал по квартире со стаканом виски в руке, но с таким же успехом он мог расхаживать со стаканом компота или сока. От алкоголя он отныне только трезвел.

«Что там?» — кивнул отец в сторону окна, как будто сам не мог подойти, посмотреть, что там.

По Кутузовскому проспекту между тем нескончаемым потоком, как рыба на нерест, двигались люди. Местом внезапного (политического?) нереста, как догадался Никита, была избрана Красная площадь. Лососей-людей было так много и были они столь разные — ряженые с лампасами в жестяных орденах казаки, башкиры в лисьих малахаях, мордва и черемисы в расшитых рубахах с монистами, цыганки в пестрых, крутящихся как волчки юбках и при размашистых, как крылья беркута, веерах, неизвестно откуда взявшийся, но окруженный всеобщим почетом, узбек в тюбетейке, стеганом халате верхом на мерно стучащем копытцами ишаке — что казалось, сама многонациональная, неопрятная, ленивая, но добрая Россия идет к Кремлю свергать Предтечика, которого, впрочем (если верить ведущим прямой репортаж с Красной площади корреспондентам «Маяка»), уже и не было в Москве. Как ни совали микрофоны корреспонденты в дышащие перегаром, редкозубые рты россиян, никто толком не мог объяснить, что, собственно, сотворил Предтечик, что именно переполнило вечно сухую, ненаполняемую по определению, чашу народного терпения.