Реформатор

Рыба, вспомнил Никита, первые христиане узнавали друг друга по силуэту рыбы, который они чертили на песке. «Иисус Христос, Бога Сын, Спаситель» — из первых букв этих греческих слов составлялось слово: «Рыба». Оно же символизировало души, которые улавливал в свои сети «перворыбак» апостол Петр. Ну да, подумал Никита, прежде была рыба, теперь дельфин, чей мозг, как выяснилось, по всем параметрам превосходит человеческий. «ДЕЛо лЬнет к ФИНансам» — так вдруг расшифровал Никита (опять же греческое) слово «дельфин» — вместилище нового смысла.

Боже мой, какое дело, к каким финансам? — изумился, спустя мгновение.

«Почему ты отказался от бессмертия, сын мой?» — спросил отец Леонтий у Саввы, не отрывая взгляда от дельфиньей иконы.

«Потому что, — не удивился неожиданному вопросу Савва, — я решил, что недостоин бессмертия, ибо никогда к нему не стремился, не мечтал о нем, не сделал в своей жизни ровно ничего, чтобы его приобрести. Видишь ли, отче, я всегда думал, что нет смысла постоянно думать о смерти, потому что смерть рано или поздно сама о тебе подумает. Смерть — это дама, чья взаимность гарантирована существующим миропорядком».

«Ты полагаешь, сын мой, что тебе ведомо, чего именно ты достоин в своей многогрешной жизни? — удивился отец Леонтий. — Не гордыня ли это?»

«До известной степени ведомо, — ответил Савва. — Мне открылось, что гипотетическое персональное бессмертие, которое я мог приобрести, сродни бессмертию Вечного Жида, то есть в духовном и материальном смысле непродуктивно. Его невозможно обратить на пользу людям. Это — “вещь в себе”, причем, совершенно ненужная, неподъемная для моей души вещь. Что за радость остаться единственным человеком в мире без людей? Полагаю, — усмехнулся Савва, — ты знаешь, отче, что я приблизился к этому дару случайно и… быть может, напрасно, хотя, конечно же, не случайно и не напрасно».

«И ты обменял предназначенный тебе дар, уступил другому человеку, поступил как игрок. Ты прогневил Господа».

«Отцу, — уточнил Савва, — я уступил его своему родному отцу, который о нем мечтал, который к нему стремился. Я не думаю, что сильно прогневил Господа, велевшего нам чтить отцов своих».

«Да, но твой отец был поставлен стражем у некоего сосуда, — возразил отец Леонтий. — Ты ввел его в искушение, а потом разбил сосуд».

«Вряд ли сей сосуд надлежало беречь как зеницу ока, — ответил Савва, — ибо в нем был не мед, но яд. Отче, дай прокатиться на твоем “Harley-Davidson”?»

«Если ты трезв. Если у тебя есть мотоциклетные права. Если они у тебя при себе, и ты мне их покажешь, — рассеянно ответил отец Леонтий. — Но вдруг бессмертие предназначалось тебе для того, — продолжил он, — чтобы ты сумел дожить до воцарения такого правителя, который смог бы претворить в жизнь твои благие идеи? Чтобы у тебя было время разобраться в этих идеях, отделить зерна от плевел?»

«И тем самым, — усмехнулся Савва, жадно, как Фаэтон, уставившийся на сияющию колесницу Гелиоса — “Harley-Davidson”, — отдал бы руль истории отцу, которого я безусловно чту, но который спит на ходу, любит Предтечика, готов отдать ему на растерзание Россию, бродит с пивком по Кутузовскому проспекту, пудрит мозги молодежи идиотским “Самоучителем смелости”?»

«Речь шла не о тебе, или твоем отце, — вздохнул отец Леонтий, с тоской глядя на “Harley-Davidson”. Видимо, ему не очень хотелось, чтобы Савва на нем катался. Никита вспомнил, что права у Саввы всегда с собой, и что эти специальные, выданные службой охраны (прежнего) президента права разрешают ему управлять не только мотоциклами, но даже трайлерами, боевыми машинами пехоты, тракторами и танками. — Речь, как я понимаю, шла об зволюции и революции. Ты поменял предложенную тебе эволюцию на революцию, которую тебе никто не предлагал. То есть выпустил джинна из бутылки».

«Я хочу, — сказал Савва, — чтобы этот джинн поработал на благо моей несчастной России, которую я люблю больше жизни. Разве ты не видишь, отче, что она погаснет, как свечка, опустится на дно, как град Китеж, как подводная лодка “Курск”, если ничего не предпринять? Неужели я похож на человека, ищущего от добра добра? Когда у больного останавливается сердце, врачи пытаются запустить его с помощью электрического разряда. Вот и я хочу заставить биться сердце России, вытащить ее из клинической смерти».

«Не сомневаюсь, — грустно улыбнулся отец Леонтий, — но этот джинн работает только на себя. Думаю, что ближе к вечеру ты сможешь прокатиться на моем мотоцикле. События развиваются столь стремительно, что тебе нечего опасаться за свою жизнь. Но это не значит, что тебе не придется опасаться за нее и далее. Придется. И скорее, чем ты думаешь».

«Скажи мне, отче, — схватил за руку отца Леонтия Савва, — что ты видишь на дельфиньей иконе? Отныне мне не у кого спрашивать про будущее. Отец больше мне ничего не скажет».