Реформатор

Сгустившаяся над Мавзолеем тишина казалась ему обманчивой, как на поле брани перед нападением неприятеля. По миру победительно шествовала Великая Антиглобалистская революция. Взлетали в воздух небоскребы, пылали склады с компьютерами, громились дорогие магазины и медицинские центры, уничтожались банкоматы. Только Россия высилась среди океана хаоса каменным утесом порядка и общественного спокойствия. Рубль был крепок как никогда, потому что не зависел более ни от чего. В газетах, на ТВ осторожно обкатывалось словосочетание «золотая эпоха Ремира».

Никите, однако, не нравилось, что эта (общая, в масштабах государства) стабильность странным образом уживалась с полной (индивидуальной, в масштабах личности) нестабильностью. Никто не знал, что будет с ним завтра. Даже Савва (второй, как писали тогда в газетах, человек в государстве) предпочитал ночевать не в городской квартире, а (иногда) у Розы Ахметовны, или (гораздо чаще) на даче, где из подвальной котельной по короткому подземному ходу можно было попасть в гараж, а с крыши гаража спрыгнуть на соседский участок.

Никита, пожалуй, впервые в жизни не мог понять сути и смысла происходящего. Дело было не в разрушавшей мир Великой Антиглобалистской революции, не в Ремире, не в Савве и даже не в Еноте, приговоренном недавно к… (по новой статье в Уголовном кодексе) кастрации. В чем-то другом. Как будто они — Ремир, Савва, Енот, отец и прочие — пробудили к жизни некие силы, которые оказались сильнее них, с которыми они не смогли управиться. Незаметно разбуженные силы навязали им свои правила игры и сейчас сами решали, кто виноват, что делать, кому это выгодно, предоставляя им — Ремиру, Савве, Еноту, отцу и прочим — сугубо ограниченный выбор: стать жертвой немедленной, или… отсроченной.

Когда-то, сочиняя статьи для «Провидца», Никита издевался над понятием «историческая предопределенность». Сейчас он твердо знал, что она существует. Великая Антиглобалистская революция уничтожила прежний мир. Россия, пожалуй, впервые за все время своего существования, оказалась в том самом гордом одиночестве, о котором мечтали ее лучшие умы. Отныне она самостоятельно определяла свой путь по карте мироздания, и был этот путь неясен и грозен, как новый УК, где появились статьи, предусматривающие наказание в виде кастрации, ослепления, четвертования и даже посадки на кол.

Лунный свет заливал Красную площадь. Мавзолей качался в нем, как на волнах. Он как будто был кисельным берегом, Мавзолей, а лунный свет, заливающий Красную площадь — молочной рекой.

«Помнишь проект, который он называл “Коридор”?» — спросил Савва.

«Но он же… вернулся из этого коридора», — удивился Никита.

«Он да, а мы нет, — вздохнул Савва, — мы уходим в него… невозвратно. Я думаю, — понизил голос Савва, — это единственный в своем роде проект, от участия в котором никто не отвертится. Я бы охарактеризовал его, как проект с тотальным участием всех существующих в природе белковых тел. До меня доходили слухи о результатах лабораторных испытаний, — Савва быстро посмотрел по сторонам, как с некоторых пор, перед тем как что-то сказать смотрели по сторонам многие граждане России. — Они по всем госпиталям регистрировали случаи клинической смерти, опрашивали тех, кто выжил. Каждый, кто заглядывал в этот коридор видел там свое. Они запротоколировали две с половиной тысячи описаний. Ни одного повторения. Интересно, — перевел взгляд в небо Савва, — закончил он там Луне “Самоучитель бессмертия”?»

«Он прошел по этому коридору до конца, — заметил Никита. — Сколько его не было?»

«Прошел, — нехотя согласился Савва. — Он лежал мертвый три дня, как библейский Лазарь. Это темная история».

«Как смерть?» — предположил Никита.

«Темнее, — усмехнулся Савва, — гораздо темнее».

«А вдруг он спустится по этому коридору с Луны на Землю?» — спросил Никита.

«Зачем?» — пожал плечами Савва.

«Как зачем?» — Никиту изумила неизбывная тоска в голосе брата.

«На земле, — усмехнулся Савва, — все самое интересное уже произошло».

«А в России?» — спросил Никита.

«В России — нет, — вздохнул Савва, — в России летописец еще только вострит перо, готовит пергамент, особенный пергамент».

«Особенный?» — переспросил Никита.

«Особенный, — подтвердил Савва, — наши шкуры».

…Ровно через десять минут в кармане у Саввы задавленно пискнул мобильник. Перепуганная секретарша сообщила, что звонили из Администрации президента. Планы изменились. Президент будет в фонде через пятнадцать минут.

Савва, как пилот подбитого самолета, катапультировался из кресла, побежал вниз встречать.

Отец только зевнул. Похоже, он знал, что будет дальше, а потому совершенно не переживал и не волновался. Никита подумал, что Савве следует держаться поближе к отцу, а не суетиться, не навязывать президенту свою волю.

«Это все гордыня, — прочитал мысли Никиты отец, — многообразная и бесконечная, как жизнь. Негатив, а может дагерротип судьбы. Когда человек проигрывает в карты, он почему-то винит в этом судьбу. А надо — гордыню».

«Он… проиграет?» — тихо спросил Никита.