Реформатор

…Ни до, ни после не огребал Никита Иванович экскаваторным ковшом таких кубов дармовой девичьей любви, как в противоречиво-прекрасные (если к «смещенной» в смысле морали, нравственности, чувства пути и логики жизни общества добавить лично Никиты Ивановича в ту пору здоровье, молодость, силу) годы правления худенького президента с невыразительной внешностью, замороженными (как у судака на льду) глазами, которого Савва называл «предтечей», точнее «Предтечиком». Нечто прыгуче-птичье, короткокрылое, легкое и обреченное вкладывал он в это не существующее в русском языке слово.

И жизнь, казалось тогда вослед погубленному Сталиным Мандельштаму Никите, можно «пропеть скворцом, заесть ореховым пирогом». Фраза: «да видно нельзя никак» тогда еще не просматривалась.

Казалось, можно.

Сам облик тогдашних верховных властителей мистически налагался на жизнь страны. При одном — дико пили, рычали как звери. При втором — молчали и тоже… пили. При третьем — произносили бессмысленно-правильные (как птичий щебет) слова о величии, порядке и справедливости, прыгали птичками.

Только вот ветки под птичками постоянно обламывались.

Деревцо, именуемое государством, начинало походить на голый столб, куда теперь впору было заползать только змеям.

«Чей он предтеча?» — пытался выяснить Никита.

«Не чей, а чего, — уточнил Савва. — Того, что он сам не может сформулировать. Только чувствует, как… конь, — должно быть, Савва вспомнил, как сам недавно “скакал” во сне, иначе откуда этот образ? — которого списывают на мясо. Вообрази себя резвящегося в теплом летнем ветерке мотылька. Разве может ему прийти в голову… у них ведь есть какие-то головы… что этот ветерок — предтеча страшной бури?»

«А тебе, стало быть, это приходит в голову?» — уточнил Никита, которому нравилось петь (пить) скворцом, закусывать ореховым пирогом (осетриной и семгой).

«Да. И поверь, это меня совсем не радует, — ответил Савва. — Я хочу помочь…» — вдруг замолчал, посмотрел пустыми глазами сквозь Никиту.

Никита понял, что отнюдь не мотыльку-«Предтечику» хочет Савва помочь. И — не любителю петь скворцом, заедать ореховым пирогом — Никите.

Значит… буре?

«Мир, в том виде, в каком он существует сейчас, — нехотя объяснил Савва, — я имею в виду так называемую глобализацию, мировое правительство, большую десятку, комитет трехсот и так далее представляет собой многоступенчатый, многоуровневый, разветвленный до немыслимой степени заговор».

«Сатанистов? — предположил Никита. — Или… финансистов?»

«Всего лишь равнодушных, — ответил Савва. — Я сделаю все, что в моих и не в моих силах, чтобы расстроить заговор равнодушных, дать миру шанс».

«Каким образом?» — спросил Никита.

«Равнодушных в мире больше, чем китайцев, — с огорчением произнес Савва. — Они настолько сильны, что сейчас им практически невозможно что-то противопоставить».

«А как же “Самоучитель смелости”? — вспомнил Никита про ненаписанный отцовский труд.

“Самоучителя смелости” в природе не существует, — ответил Савва. — Глупости — да, смелости — нет. Но даже если бы он существовал, им могли бы воспользоваться только те, в ком сохранилась Божья искра. Собственно, главная цель заговора равнодушных состоит в том, чтобы затоптать сапогами, залить мочой Божью искру, написать поверх иконы даже не бранное, а… пустое суетное слово. Все остальное — произвольное и спланированное расширение этого файла в мировом масштабе».

«Как же тогда ты собираешься расстроить всемирный заговор равнодушных, — удивился Никита, — если даже “Самоучитель смелости” не может помочь, потому что его, как выяснилось, нет?»

«Когда тенденцию невозможно пересилить, — ответил Савва, — ее следует довести до логического абсолюта, который всегда есть отрицание тенденции в момент ее наивысшего торжества. Чтобы расстроить заговор равнодушных, надо всего лишь поставить над ними кого-то еще более равнодушного и циничного, нежели они сами. Равнодушные почти всегда одолевают неравнодушных, но сверхравнодушного им одолеть не дано, точнее невозможно. Это для них — все равно, что остановить собственное сердце».

«Но почему ты решил, что этот… сверхравнодушный станет бороться с равнодушием, которому, как ты утверждаешь, нечего противопоставить?» — удивился Никита.

«В том-то и дело, что не имеет никакого значения, будет или не будет он бороться, — усмехнулся Савва. — Все случится само, как в химической реакции».

«Да что именно случится?» — не выдержал Никита.

«А вот этого доподлинно никто не знает, — развел руками Савва. — Так что определенный риск имеется. А кто не рискует, — весело подмигнул Никите, — тот не пьет шампанского».

Никита, наконец, определил главное свое отличие от брата.

Савва (по жизни) всегда выбирал риск.

Никита — шампанское. Ему хотелось пить шампанское и не хотелось рисковать. А если и рисковать, то… не запредельно. Как в случае с гражданином Мамедовым. Значит я тоже… участвую в заговоре? — подумал Никита.