Ребята из УГРО

Гость заснул сразу, а Кирьян, устроившись на другой лавке, уставился в потолок. Представлял, как справит свадьбу, да такую, что и самые заядлые гулеваны приискатели будут долго помнить. Мелькнула мысль, что нужно еще до весны завезти из тайги лес, а по теплу срубить новый дом. Ограду поставить, как у Андрея Быкова. Раз жена в доме, как же без ограды-то? Крытый двор сладить, стайку для коровушки теплую выложить. Детишки пойдут, им парное молочко — первое дело. Есть у Кирьяна деньги. Есть. Жил он скромно, еще в забое работал — начал откладывать, а в тайгу пошел — всех расходов-то на охотницкий припас, на чай, сахар да на муку. Тысчонок семь собрано. Да и шкурки кое-какие есть. Каждую зиму оставлял по три, четыре, а то и по пять куниц да соболюшек… Первое время и не знал, для кого. Вначале просто жалко красоту было на деньги менять. Ее, шкурку-то, в руки возьмешь, встряхнешь, раз-другой ударишь легонько ребром ладони против ворса — и заискрится мех, заиграет, особо если под солнцем шкурку-то держать. А когда приглянулась Анна, то каждую зверушку добытую стал связывать с ней. Попалась куница — вот бы Аннушке на шапку. Стрелил соболюшку — хорошо еще бы двух-трех таких же, Нюре на воротник. Только Нюра ничего от него принимать не хотела. Не то что говорить, но и смотреть-то на него не желала. В позапрошлом году добыл он лебедя. С переломанным крылом под самую зиму на протоке остался. Видно, кто-то дробью хлестнул птицу на пролете. Хотел поймать его, подраненного, но не получилось. Каждое утро ходил к той омутине, рыбешку носил, корки хлебные, лебедь уже попривык. На крутоверти-то лед никак не становился, вот в той полынье-промоине и плавал бедолага. На лебединую беду, не только Кирьян его приметил. Один лисовин, лапы что у лайки, тоже стал охоту держать на инвалида. Однажды утром припоздал Кирьян. Подошел к протоке, глянул, а лис, мокрый, взъерошенный, волочет лебедушку по льду. Стеганул Кирьян душегуба из карабина, и оба под берегом остались — убийца и убитый. Две недели возился с лебяжьей шкуркой. Нужно было в тайгу выходить на белковье, а тут сиди, вынимай каждый пенек да перышко, чтобы пух освободить. В конце концов сделал, купил в лавке шелковый платок, завернул в него лебяжью шкурку — и к Анне. Та развернула и ахнула, а потом грустная стала, говорит: «К этому лебедю черный бархат и платье на королеву, а я простая баба, водку вот вам разливаю, не до царских мне нарядов». Но все-таки взяла. Правда, деньги предлагала. Вот вечером она придет, и тогда он ей все шкурки и преподнесет. Пусть радуется. Теперь-то она от них не откажется. А он, Кирьян, будет ей рассказывать, где и как добыл каждую, как мечтал ей отдать. Долго не спалось охотнику, радость сменяла непонятная тревога. Было неясно, почему Анна так внезапно к нему переменилась. Внезапно? Нет, пожалуй, с прошлой осени она стала поласковее. Ладно, утро вечера мудренее…

Кирьян взглянул на окно. Утро уже занималось. Он потихоньку, стараясь не разбудить гостя, оделся. Вышел из избы, задал корм коню, кинул по огромному куску козлятины собакам: пусть, мол, и у них радость, пусть и им сегодняшний день запомнится.

Привез с реки на санках бадейку свежей воды. Напоил лошадь, зачем-то слазил на сенник, взял вилы и пособирал по двору лохмоты сена. Промел метелкой дорожку от крыльца до ельника, хотя и этого делать не следовало, так как пороши уже давно не было. Остановившись в сторонке, представил себе, как будет выглядеть его перестроенная изба — с резными наличниками, с петухом на коньке крыши и с окнами обязательно на реку и вот на эту поляну. Стараясь не разбудить гостя, с вязанкой березовых дров вошел в избу. Но Григорию Павловичу, видно, тоже не спалось, он сидел возле стола и, уставившись в окно, что-то разглядывал. Обернулся на скрипнувшую дверь, зачем-то сунул руку в карман, а потом улыбнулся:

— Доброе утро, охотничек. А ты, я вижу, уже по хозяйству. Вот смотрю в окошко и удивляюсь: на дворе мороз, а на стеклах у тебя ни льдинки. Как удалось-то?

— Тут один старик у нас есть — по дереву мастер, показал, где дыры в рамах сверлить, чтобы продувало. А потом, промеж рам мох, видишь, серый пополам с зеленым? Он тоже замерзать стеклам не дает. Печку растоплю да завтракать будем.

— Похмелиться не мешает, — согласился Никитский.

Кирьян, как только разгорелись дрова, принес откуда-то с мороза литровую бутылку. Пристроил на печку чайник, кастрюлю с несколькими ковшами воды.

— Пока горячее сварится, давай по полстакашка моей. Она похлеще вашего коньяка будет. Только не обессудь, гостюшка, крепковата малость. — И налил в стаканы розоватую жидкость.

Никитский отхлебнул, поймал на вилку рыжик и, отдышавшись, допил остатки. Кирьян с любопытством смотрел на него. Отставив стакан, Международный похвалил настойку и мечтательно припомнил:

— Вот когда я в Харбин первый раз приехал, ударился с одним господином в загул.

— Ты из бывших? — поинтересовался Кирьян.