Реальность и мечта

За годы пребывания в Таре Евгений Павлович показал себя не только замечательным режиссером, но и редким, врожденным педагогом. Имея опыт в театральном деле, он понимал, что с такой малочисленной труппой театру не выжить, и организовал при нем студию. Из-за военного времени в нее в основном ходили девчонки, несколько мальчишек да трое взрослых ребят, вернувшихся по ранению с фронта. Эту небольшую группу Просветов увлек в прекрасные, манящие дебри театра, где все так таинственно, загадочно, ни на что не похоже, и так вроде доступно, и так недосягаемо далеко.

Мое появление в студии было случайным и несерьезным. У Просветова уже занималась моя школьная подружка Хильда Удрас. Однажды она предложила мне пойти с ней на занятия, посмотреть, что они там делают. Я вообще стеснительный, угрюмый человек, поэтому упирался долго. Но Хильда меня таки уломала. Я, скрывая любопытство и заранее относясь к студии предубежденно, вошел в театр. Сел в углу зала. На сцене небольшая группа ребят делала этюды: ловили несуществующей удочкой несуществующую рыбу, кололи таким же способом дрова…

Счастлив ты, если в начале твоего творческого пути стоит учитель, который открывает перед тобой секреты профессии, делится своими знаниями, влюбляет в дело, которому учит, распахивает перед тобой такие дали, что дух захватывает. Неважно, было ли у твоего учителя громкое имя или это был человек, имя которого многим ничего не говорит, главное, что он открыл перед тобой новый мир, угадал твои наклонности, направил по верной дороге. В моей жизни таким учителем стал Евгений Павлович Просветов.

Сейчас не вспомнить, как я решился выйти на сцену. Просто Евгений Павлович, приметив меня в уголке, предложил поработать над стихотворением Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…», мол, там посмотрим, что получится.

Главным образом Просветов учил нас читать стихи. Это трудное искусство! По моим наблюдениям, далеко не всем, даже именитым, актерам оно подвластно. А Евгений Павлович был прекрасным чтецом. По его настоянию в свободные после школы часы между земными, домашними делами я принялся на все лады декламировать «Рыцаря бедного», пытаясь как можно глубже проникнуть в образ лирического героя, духом смелого и прямого, молчаливого и печального, навек отдавшего свое рыцарское сердце Деве Марии… Видимо, что-то получилось, из студии меня, по крайней мере, не выгнали. Впрочем, оттуда никого не выгоняли: дело добровольное, хочешь — ходи, не хочешь — не ходи.

Впервые я сыграл в спектакле «Цыганы». Собственно, это не был спектакль, скорее литературное чтение в костюмах в сопровождении музыки. Я вышел на сцену в роли одного из цыган у костра. До сих пор помню запах грима и кулис в тот день. И хотя у меня еще не было бесповоротного решения стать актером, запах сцены мне понравился. Следующим студийным спектаклем была «Васса Железнова» по Горькому, где я играл студента Женю. Затем студийцев стали понемногу занимать в спектаклях театра. Там моей первой ролью стал Пикапов в «Любови Яровой» Тренева. Выглядел я тем, кем и был, — мальчишкой с приклеенной бородой — нечто цыплячье и беспомощное. На спектакль я пригласил свою сестру. Она смотрела, смотрела, а когда спектакль окончился, спросила: «И для чего тебе все это надо?»

Вообще отзывы родных о моих актерских работах не отличались восторженностью. Даже много позже, когда я уже сыграл председателя колхоза в фильме по сценарию Юрия Нагибина и был за это удостоен Ленинской премии, мои родители, посмотрев «Председателя», на вопрос «Ну, как?» ответили: «Ничего». Это была их самая высокая оценка, и мою известность они воспринимали очень спокойно, родительское тщеславие в них напрочь отсутствовало.

Не только они, но и большинство из моего окружения, люди все работящие, относились к артистам не то чтобы прейебрежи- тельно, а с какой-то жалостью и снисхождением. На спектакли ходили, аплодировали, в душе были благодарны, но профессию актера считали все-таки несерьезной: получают зарплату за то, что ходят по сцене и кого-то там изображают. В Сибири народ в этом отношении суровый, кривить душой не будет.

Сибирь с ее необъятным размахом земли, суровым климатом воспитывала людей работящих, молчаливых, знающих себе цену. Мальчишкой я слышал рассказ одной старухи из «самоходок» о том, как еще до революции она с отцом пришла из России, как над ними потешались «чалдоны». Что это такое, сейчас, наверное, непонятно. А тогда в Сибири существовали такие понятия: чалдон и самоход.