Реальность и мечта

Но на радиозапись, что греха таить, актеры частенько приходят не очень подготовленными, и в этой связи мне хочется рассказать одну историю, которая меня поразила настолько, что я ее и сейчас помню так отчетливо, будто все случилось вчера.

Я снимался в картине «Екатерина Воронина». Роль бабушки играла Вера Николаевна Пашенная, героиню — Людмила Хитяева. Снимали мы в Нижнем Новгороде, тогда еще Горьком, на откосе. Из Заволжья дул сильный холодный ветер. Актеры нервничали, боялись простудиться. Многие все время убегали в конторку греться, и только Пашенная стояла непоколебимо. Ей говорили, а она была в группе самой пожилой и, конечно, самой знаменитой, самой уважаемой актрисой: «Вера Николаевна, пожалуйста, идите в тепло». «Нет, — отвечала она, — я нужна съемке, я нужна кадру, я готова работать».

А ведь снимали проходной, малозначительный эпизод, и присутствие ее в кадре, в общем-то, было не столь уж существенно.

Прошли годы. Однажды меня пригласили в радиопередачу, в которой участвовала Пашенная. А как обычно проходит работа? Вручают текст, считывают его по первому разу, режиссер приблизительно объясняет, что нужно сделать, какие задачи он ставит перед собой, перед актерами, и люди расходятся по домам. Некоторые отмечают ударения, некоторые раза два прочтут, а некоторые приходят, вообще не заглянув в текст, и начинают с ходу что-то лепить и мастерить. Похоже проходила и та работа. Мы так же собрались, поговорили, потом разошлись и через четыре или пять дней, уж не помню точно, собрались все вместе… и я с каким-то непониманием и трепетом вдруг увидел, что Вера Николаевна Пашенная почти весь свой текст знает наизусть. Она, которая была так занята! Она, которая вела курс в училище, очень много играла в Малом театре, занималась серьезно общественной работой! И именно у нее текст был выучен!

На всю жизнь запомнил я это святое отношение к своему делу, которое старики часто нам демонстрировали.

Одну из работ на радио режиссировала Татьяна Александровна Заборовская. Вместе с незабвенным Евгением Урбанским мы записывали спектакль по американскому сценарию «Скованные одной цепью». Это было трудно, ведь в процессе встреч у микрофона нам предстояло создать полнокровные образы. Два человека, негр и белый, скованные друг с другом, бегут из тюрьмы и вынуждены все время быть рядом. Их отношения, изменение этих отношений — суть, сюжет произведения. Сначала они люто ненавидят друг друга, но потом постепенно приходят к взаимопониманию и даже к братской любви. Урбанский записывал негра, я — белого. Запись шла медленно и мучительно, но было в ней что-то очень для меня интересное, и я до сих пор помню могучего человека рядом с собой, взволнованную Татьяну Александровну за стеклами пульта и то, как мы старались найти все крепнущую дружескую связь между героями пьесы. Наверное, она возникла и между нами тоже.

Мне повезло, я действительно считаю это великим счастьем — записать несколько произведений Александра Трифоновича Твардовского: «Василия Тёркина», «За далью — даль», «Дом у дороги».

«Тёркин». Хрестоматийнейшая вещь. Тысячу раз на разных самодеятельных и профессиональных сценах читанная, игранная, спетая, в расхожем виде известная и вроде бы всем понятная. «Тёркин» вошел уже в плоть и кровь русского народа. «Тёркин» неотделим от него, это синоним бойца — храбреца, удальца и молодца. Поэтому браться за поэму было необычайно интересно, но и чрезвычайно опасно. В свое время ее замечательно читал Дмитрий Николаевич Орлов, один из прекраснейших российских чтецов-декламаторов. Но нет, слово «декламатор», пожалуй, к нему не подходит. Он даже не был чтец, это не точно определяет его манеру. Он был абсолютно уникальный, чарующий рассказчик. Надо послушать, как он записал «Конька-Горбунка», русские сказки, какие у него передачи о деде Щукаре, как он читал четвертую книгу «Тихого Дона». Трудно даже рассказать, до какой степени он был по-российски звучен. Орлов весь был как частушка, как поговорка, как присказка. В его необычном певучем голосе звучала Россия во всей ее неслыханной простоте, и наготе, и неприхотливости, и в то же время поэтичности. И его запись «Василия Тёркина» тоже была очень известна. И когда мне предложили заново переписать поэму, я сразу понял, с какой глубочайшей ответственностью мне надо подойти к этой работе.

Вместе с режиссером Эмилем Григорьевичем Верником мы стали вчитываться и искать для поэмы новое звучание. Постепенно поняли: если в орловском исполнении Тёркину была присуща прямо-таки былинная удаль, безунывность, российская несгибаемость, то мне такое выразить не дано. Я был бы в этом натужен, фальшив и неловок. А мне подумалось, что Тёркин не