Развилка

«Так называемое «самостийное» движение среди казачества принято рассматривать почти как государственное преступление. Так его рассматривали Колчак и Деникин. Так его рассматривают Авксентьев, Керенский, Милюков. Люди, которые торжественно заявили и заявляют, что они борются за свободу, когда речь идет не только о свободе нашей, великороссов, но и свободе остальных народов, входивших в состав бывшей Российской империи, и в частности, и может быть, в особенности о свободе казачьей, не колеблясь ни на мгновение отрицают эту свободу.

Чем объяснить это вопиющее противоречие? Я спрашиваю: почему москвич имеет право на управление своей родиной, страною, а кубанец или донец лишен этого права? Я спрашиваю: почему москвич, имея право на управление своей родной страной, посягает еще на управление Кубанью и Доном? И я спрашиваю: почему кубанец или донец обязаны умереть за Москву?

Мне скажут: нет донцов, нет кубанцев, нет терцев, есть только русские люди. Казаки — те же великороссы, но отселившиеся на окраины государства. Да, конечно, казаки такие же православные, говорящие на русском языке, русские люди, как и великороссы (не забудем, однако, что на Кубани есть немало казаков-украинцев). Но ведь у казачества свой особый уклад, свои особые нравы, своя история, свои законы. Но ведь казачество не покушается на Москву и не отрекается от Москвы. Но ведь казачество желает только одного — чтобы мы, великороссы, не вмешивались в его, казачьи, дела и не насиловали его, казачьей, воли. Я не сомневаюсь, что независимые Дон, Терек, Кубань найдут приемлемый, достойный и их, и Москвы, и выгодный для нас всех способ сожительства с свободной Великороссией. Но способ этот должен быть утвержден не принудительно, не вооруженной рукой, а добровольным и добросовестным соглашением.

Казаки были готовы грудью защитить родные станицы. На Дону, на Маныче, на Кубани легли тысячи и тысячи казаков в борьбе против коммунистической власти. Но Деникину слышался перезвон московских колоколов, и казаки пошли на Москву, и усеяли своими трупами путь до Орла, и вернулись в Новороссийск к «пароходным дымкам». Разумно ли поступил Деникин? Как знать. Может быть, кубанцы, терцы, донцы отстояли бы свои казачьи земли, если бы не поход на Москву. И, может быть, не было бы ныне горя казачьего, того тяжкого горя, которое ходит по белу свету, мыкаясь по Турции, Болгарии, Германии, Сербии, Польше в то время, когда заливаются слезами родные станицы.

Принуждением не выстроится Россия. Пулеметами воедино не соберется. Когда в Москве падет враждебная народу власть, когда в Москве не будет ни Троцких, ни Романовых, ни жандармов, ни чрезвычаек, ни генерал-губернаторов, ни комиссаров, когда в Москве будет мир и свобода, — независимое казачество само потянет руку, положит первый камень государственному строительству новой «третьей» России, народной, крестьянской, казачьей»…

Вот такие рассуждения, которые мне близки…

Прерывая мои размышления, из штаба ШУПО вышел Иванов, а за ним появился Тихоновский. Судя по их улыбкам, встреча прошла удачно, и можно уезжать. Отлично. Чем скорее вернемся в Новочеркасск, тем быстрее я окажусь дома, в уютной теплой квартире, и увижу Анну.

49

Новочеркасск. 27.02.1943.

Ночь. Конец февраля, холодно и за окном снова падал снег. Я в одиночестве сидел на городской базе группы. Придвинулся поближе к печке, в которой горел огонь, и мелкими глотками пил горячий чай.

Позади еще один день. Сегодня я опять был в дороге, вместе с Ивановым мотался в лагерь военнопленных под Батайском, и то, что там увидел, несколько выбило меня из колеи. Много плохого я видел за последние пару лет. Прошел путь от детдомовского воспитанника и красноармейца до диверсанта Абвера и командира отдельной казачьей группы. Но временный концентрационный лагерь военнопленных, по сути, перевалочная база, все-таки оставил в душе неприятный осадок.

Огромный глиняный карьер с отвесными стенами. Он окружен колючей проволокой и вышками, на которых находились охранники. А внизу несколько бараков и живая человеческая масса, больше трех тысяч человек в грязных оборванных шинелях. С неба срывался мокрый снег, а температура воздуха минус семнадцать градусов. Люди при таких условиях мерли, словно мухи. Пайку военнопленным давали скудную, они за нее дрались и часто происходили убийства. О том, чтобы как-то сберечь людей, никто не думал. Лагерь жесткий и на это имелись причины.