Разум Вселенной

Андрей произнес эти строки медленно, словно вдумываясь в значение каждого слова.

— Да, да, и вывоз — любовь и революция, — повторил он. — Ведь пессимизм — это прежде всего неудовлетворенность, страшная, до конца идущая неудовлетворенность, это незнание цели, это непонимание смысла. И мне все казалось, что рано или поздно я догадаюсь, я пойму, в чем цель, в чем смысл. И это будет моей революцией, переворотом, скачком в будущее. И ничего не вышло!

Он смотрел в лицо Юрия, но говорил, словно сам с собой, заглядывая в свои беспокойно мечущиеся мысли.

— Я поэтому и в Америку поехал, чтобы понять. Сопоставить, сравнить и понять. И уже через две недели понял, что напрасно ездил. Мне казалось, что понимание придет от отрицания. Отрицания жизни, которой нельзя жить. И понял, что не сумею. Кругом нас были американские студенты. В общем хорошие, доброжелательные, веселые парни. Вся их жизнь протекала перед нами. Хорошая, удобная комната. Душ. Телефон. Телевизор. Утром лекции. Потом лаборатория. Потом баскетбол, легкая атлетика, регби, они либо сами на поле, либо на трибунах. Вечером — флирт, танцы. Или телевизор. Вот так и живут. А мечта — хорошая, материально обеспечивающая, интересная служба, почет, собственный домик, автомобиль, семья, летом — путешествие с женой и детьми, либо снова спорт, флирт, вечером телевизор. Словом, это и есть какой-то уровень, нет, нет, не образ, а уровень материальной и культурной обеспеченности, ниже которого идут уже прихоти и извращения. Собственно, тот уровень, против которого нечего возразить. Но ведь этот уровень сам по себе не цель. Этот уровень — средство, чтобы двигаться к какой-то цели. А к какой?

Андрей теперь уже смотрел прямо в глаза Юрию пронизывающим взглядом своих сухо блестящих глаз.

— У некоторых из них, естественно, есть и другие цели. Но у большинства цель — достигнуть определенного материального достатка и положения в обществе, — сказал Юрий, нахмурившись. Он не любил говорить на эти темы. — По крайней мере у буржуазной американской интеллигенции, какую мы знаем по американской литературе. Но мы-то ведь знаем и видим эту цель.

Андрей выслушал Юрия, нетерпеливо облизывая пересохшие губы.

— А в том, что мы видим и знаем, ты уверен? — перебил он.

Юрий пожал плечами.

— Пора бы уж быть уверенным на втором полустолетии Советской власти.

— Бороться за мир и счастье всех людей на Земле?

— А разве это не цель?

— А у тебя есть уверенность в том, что ты понимаешь, в чем заключается счастье людей?

— Во всяком случае, прежде всего в том, чтобы не испытывать насилия и обид от других людей. Иметь хотя бы минимальный уровень материального достатка и удовлетворения культурных потребностей.

— А дальше? Я тебя о конечной цели спрашиваю.

— Дальше еще более высокий уровень материальных и культурных условий жизни. Ну что я тебе буду объяснять, ведь ты и сам это прекрасно знаешь.

— Я знаю, но хочу понять смысл движения к тому, что ты называешь — еще более высокий уровень материальных и культурных условий жизни. Я видел этот уровень. И нашим народом он уже достигнут. А дальше? Еще более высокий уровень? Ты пойми, я ведь не праздный вопрос тебе задаю, я беспрерывно об этом думаю.

— Ну, на наш век еще хватит борьбы за минимальный уровень жизни всех людей на Земле, — сказал Юрий, стараясь говорить шутливо. Возбуждение Андрея его пугало.

— Я вот лежу и думаю, — продолжал Андрей, откинувшись на подушку и устремив взгляд перед собой, — что вместе с ростом нашего благосостояния у нас растет и чувство самодовольства и тупого благодушия. Мы убеждаем себя, что достигли самого настоящего счастья, потому что у нас самый высокий в мире уровень жизни, мы имеем больше всех книг, кино и телевизоров и имеем самый короткий в мире рабочий день. А не кажется ли тебе, что это только условие для какого-то настоящего, высшего счастья, а в чем оно, мы не знаем? Мы не знаем и знать не хотим, нам кажется, что мы уже достаточно счастливы и никакого другого высшего счастья не существует. А я лежу и вспоминаю, что говорил Чехов: счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то этот смысл и эта цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом.

Он замолчал и закрыл глаза. Юрий осторожно поднялся со стула. Но Андрей сейчас же встрепенулся и протянул к нему руку.

— Нет, нет, ты посиди еще немного. Мне уж хуже не будет. Что-то я хотел тебе еще сказать. Да, насчет счастья. Я все думаю теперь, какая это непрочная, ненадежная вещь — личное счастье. Вот я стал поправляться, наступила весна, наша московская весна, с запахом талого снега, с чириканьем воробьев за окном, и мне уже стало казаться, что я счастлив, я повеселел, стал снова шутить и смеяться. А потом вдруг понял: ведь это во мне просто жизнь играет. Да еще и не своя — Славкина. А сколько миллионов людей вот такими воробьями — спорт, флирт, телевизоры — прыгали там, в Штатах, когда разразилась катастрофа?

Он опять замолчал. Видимо, ему уже было трудно говорить. Он пошарил рукой по одеялу — Юрий понял, что Андрей ищет его руку, — сжал пальцы Юрия.