Разоблачение. Повести, рассказы, стихи, пьесы, статьи

—Так вот, как же я стал богатым? — продолжил он. — После войны, когда американские туристы ринулись в поездки по Франции, Италии, Швейцарии и Австрии, я наскреб денег и отправился в Нью-Йорк, к великому туристу Куку: «Хотите возить свои стада, — за те же деньги, — не в четыре страны, а в пять?» — «Конечно! Но ведь это нереально!» — «Давайте пригласим адвоката и заключим договор: вы получаете пятую страну — бесплатно, а я — то, что продиктую в соглашении». И в присутствии юриста я продиктовал: «За остановку туристов в княжестве Лихтенштейн я получаю от фирмы "Кук" исключительное право на обмен валюты и приобретение сувениров лишь в моем магазине». Казалось бы — просто, но ведь с этого начался туристский бум в нашем княжестве, с этого начался спортивный бум, я стал президентом нашего Олимпийского комитета и был удостоен титула барона... Конечно, адова работа, но ведь благодаря этой суете я покупаю книги и картины, чтобы возвращать их мамочке-России, правда, Юлян?

— За Россию, — тихо сказал Шаляпин, — пусть Господь будет ей в помощь...

И тут барон не пригубил, — а выпил.

Шаляпин поглядел на меня и улыбнулся.

Барон облегченно вздохнул:

— Ну и слава богу, господа, какое счастье, что мы сидим за од ним столом в маленькой русской Аскания-Нова!

Рождественские песнопения были поразительны: я вспомнил отца; когда он вернулся из Владимирского политического изолятора, чаще всего напевал: «Спаси, Господи, люди твоя, благослови состоянье Его...»

Я спросил его, откуда это?

— После смерти Сталина нас в одиночках не держали уже, — ответил отец. — Несколько дней я провел в камере, где содержался начальник личной охраны Гитлера, наш Шульгин, маньчжурец, который утверждал, что он и есть настоящий император Пу И, и дедушка Василий, в прошлом батюшка, но его «расстригли» еще в тридцать первом году — проповедовал «крамолу». С тех пор и сидел, ему сейчас восемьдесят три... Так вот мы порою начинали свой день с гимнов: Шульгин затягивал «Боже, царя храни, властный, державный...»; немец, в пику ему, чеканил «Хорста Весселя», маньчжурец молчал, — он за маргарин массаж делал, работой дорожил, боялся прогневить надзирателей, я пел «Интернационал», а дедушка Василий «Спаси, Господи, люди твоя»... Порою Шульгин исполнял арию из «Фра-Дьяволо»: «Кто там походкой легкой с горы спускается в овраг... » Поразительно, скажу тебе, пел, я только в камере понял суть оперы: старик Шульгин живописал словом... Все ведь в человеке меняется, только голос остается неизменным, странно, правда? ... После того как мы выпили по третьей, я сказал:

— Федор Федорович, а я в Москве с вашей сестрой был знаком...

— С Ириной? — он царственно повернул свою орлиную голову. — Где встречались, в чьем доме?

— У Натальи Кончаловской...

— Я ее обожал, — лицо его помягчело, расслабилось. — Такая душка, русская красавица... Мы ведь и в России встречались, и в Париже, в середине двадцатых, когда русские могли свободно путешествовать... И ведь никто не бежал, а?! — он горько засмеялся. — Кончаловские-то всей семьей на Западе жили, Петр Петрович, Ольга Васильевна, Наташа и Миша... Поработали — и вернулись к родным пенатам, что там ни говори, а дым отечества нам сладок и приятен...

Я отчего-то сразу увидел Маршака — до того явственно, будто он подсел к нам за стол, тихий и молчаливый старик в длинном чесучовом пиджаке до колен...

Я не сразу понял, отчего слова Шаляпина родили во мне образ Самуила Яковлевича; только много позже, ночью уже, прокрутив ленту памяти, я вспомнил рассказ Маршака о том, как его с сыном, впервые за много лет, выпустили в Англию и Шотландию (к его Роберту Бёрнсу) после двадцатого съезда (до этого был «невыездным»).

Познакомил меня с Маршаком в Коктебеле писатель Григорий Полянкер, в жаркий июльский полдень, на террасе столовой писательского Дома творчества.

— Интересно, — спросил Маршак, изучающе глянув на меня не сколько раз, — а здесь существует какая-нибудь служба туризма? Очень хочется поездить, посмотреть округу, говорят, Судак совершенно поразителен, генуэзская крепость...

Полянкер засмеялся:

— Самуил Яковлевич, это анекдот такой есть, как английского туриста в Рязань привезли; он выпил, поужинал, после чего поинтересовался, где здесь «ночная жизнь». Ясное дело, паника, запрос в обком, оттуда — звонки в милицию, к чекистам; в конце концов ответ дали уклончивый: «Ночная жизнь есть, но у нее сегодня болят зубы»...

Маршак заколыхался от смеха (крошечный, иссушенный, чем только и колыхался-то, но ощущение было именно такое: как правило, смеются, колыхаясь, очень здоровые, добрые и спокойные люди).

Я предложил Маршаку отвезти его по грибоедовской дороге в Атузы, которые, конечно же, перестали быть Атузами, а сделались колхозом имени «Второй пятилетки».

По дороге читал ему переводы средневековых афганских поэтов: «Я сто раз умирал, я привык умирать, оставаясь живым, я как пламя свечи каждый миг, в этой вечной борьбе невредим, умирает не пламя — свеча, тает плоть, но душа горяча, и в борьбе пребываю, уча быть до смерти собою самим...»